Мальчик-менестрель - [17]
Наконец я вернулся в свою комнату. Оба слуги уже ждали меня снаружи и с готовностью проводили внутрь. Я был буквально ошеломлен тем, что им удалось сделать. Они оттерли и надраили мою каморку до блеска. На чисто вымытом оконце красовались новые льняные занавески, а на выложенном плиткой полу лежал симпатичный испанский коврик. И, как еще один дар из пустующей комнаты наверху, — плетеное кресло с мягким сиденьем. Комод, теперь источающий приятный запах пчелиного воска, оказался антикварным, причем подлинным образчиком андалузского стиля. И в довершение ко всему, обломки кровати собрали вместе и застелили свежим белоснежным постельным бельем.
Я бросил признательный взгляд на своих благодетелей, которые смотрели на меня с выжидательными улыбками.
— Чудесная комната, сеньор. Здесь тихо, спокойно. А летом прохладно.
Я достал бумажник и извлек оттуда еще одну новехонькую банкноту в пятьдесят песет, полученную непосредственно из рук кассира в «Рице». Когда я вручил каждому по заветной бумажке, радости их не было границ.
— Сеньор, мы будем приходить как можно чаще, чтобы здесь все блестело.
— Да будет так, Мартес и Хосе, ведь отныне вы мои друзья.
Когда они вышли, одарив меня напоследок признательными улыбками, я распаковал вещи и разложил их по ящикам, застеленным чистой бумагой, потом поставил на комод две небольшие фотографии, запихнул пустой чемодан под кровать и, с удовольствием оглядев напоследок комнату, вышел во двор, где нос к носу столкнулся со своим врагом.
— Что, пришлось потрудиться, Фицджеральд?
— Не больше, чем обычно, отец мой.
— А ну-ка пойдем посмотрим.
И он начал спускаться по лестнице. Из соображений благоразумия я решил за ним не ходить. Наконец, обследовав, вне всякого сомнения, все от и до, выдвинув ящики и потрогав мое нижнее белье, он с широкой улыбкой на губах вернулся ко мне.
— Мои поздравления, Фицджеральд. Ты отлично потрудился. Я от тебя такого и не ожидал. — И с этими словами он с деланой сердечностью положил мне руку на плечо.
Я выскользнул из его неискренних объятий и посмотрел ему прямо в глаза.
— Вы ведь прекрасно знаете, что я пальцем о палец не ударил. Так что не старайтесь выставить меня лжецом. Что бы вы там обо мне ни думали, я никогда им не был, и вам не удастся заманить меня в эту ловушку.
Он долго молчал, а потом уже своим обычным голосом произнес:
— Неплохо, Фицджеральд. У меня еще есть шанс сделать из тебя миссионера. А теперь настало время нашего вкуснейшего второго завтрака. Пойдем, я покажу тебе трапезную.
Трапезная находилась в дальнем крыле нового здания; это был большой зал с подиумом у одной стены и по меньшей мере двадцатью длинными узкими столами, расположенными чуть пониже, за которыми уже собрались для приема пищи мои будущие товарищи. Указав мне мое место в конце одного из столов, Хэкетт уселся между двумя священниками в центре стола на подиуме. Потом была прочитана благодарственная молитва, и, пока какой-то парень читал с аналоя отрывки из «Книги мучеников», начали разносить тарелки с едой, а это означало, что я смогу наконец-то поесть.
Увы, блюдо оказалось совершенно безвкусной олья-подридой, состоящей из риса и гороха, а также плавающих в мерзком вареве кусочков жесткой говядины, которую нужно было рубить топором. Я, давясь, впихнул в себя то, что лежало на моей тарелке, поскольку прекрасно понимал, что если не научусь хлебать эти помои, годные только для свиней, рано или поздно просто-напросто умру с голоду. Затем нам подали кислый козий сыр с ломтем хлеба, что на вкус оказалось не так уж плохо, и напоследок — по кружке какой-то черной бурды, замаскированной под кофе. Я в два глотка выхлебал это пойло, которое хотя бы было горячим.
Между тем я внимательно рассматривал обитателей семинарии, большинство из которых не понравилось мне с первого же взгляда. Причем особую неприязнь вызвал у меня сидевший во главе центрального стола здоровенный уродливый туповатый детина, которого все звали Дафф. Что касается представителей духовенства, то только один, казалось, заметил мое присутствие. Это был похожий на большого ребенка человечек, румяный и седовласый, который непрерывно хмурился и морщился в мою сторону. Когда я поинтересовался у своего соседа, кто это такой, тот шепотом, поскольку за столом следовало соблюдать тишину, произнес: «Отец Петит, учитель музыки».
«Боже мой, — подумал я, — это последняя капля». А потому, когда все поднялись, возблагодарив Господа, и отец Петит вдруг принялся делать мне знаки, я быстро поднялся и, смешавшись с толпой, стал поспешно пробираться к своей келье. Я начал писать письмо в отведенный нам час отдыха, а закончил его уже вечером следующего дня, при свете свечи.
И поскольку я не могу подвергать сие послание опасности цензуры кровожадного Хэкетта, то собираюсь вручить его своему испанскому дружку, чтобы тот отправил его из деревни. Дорогой Алек, прости меня за этот пространный и вымученный опус. Я просто хотел, чтобы ты знал, как я устроился и что ожидает меня, если я, конечно, выживу, в ближайшие четыре года.
