Мальчик, которого стерли - [57]

— Даже тогда мне показалось, что это странный логотип, — сказала она мне потом. — Сердце вырезано, будто только это и нужно.

Я ощутил это, подумаю я, нажимая паузу на диктофоне, отматывая на несколько секунд назад, чтобы проверить, все ли мамины слова я записал. Вырезаешь то, что когда-то было дорого тебе, не обращая внимания на то, как перехватывает горло, стираешь подробности, которые хочешь забыть. Швырни первую половину истории в мусор, как мои преподаватели. Я растерял столько друзей за годы после ЛВД, годами обходился без разговоров со старыми бойфрендами, просто потому, что мне было так легко игнорировать свои прежние чувства. Я был таким бессердечным безо всяких усилий с моей стороны. На самом деле тем, кто побывал в ЛВД, бессердечность давалась легко, и мне даже не приходилось об этом задумываться. Фокус был в том, чтобы поверить: вырезать людей из твоей жизни — это необходимый шаг в твоем развитии. Как поля, которые поздней осенью долгими часами выжигали за окном гостиной в доме моего детства, и рыжая стена огня прыгала прямо к краю нашего участка: разгроми и выжги, чтобы оставить место посевам следующего года.

Так я и делал. Хлоя, Брендон, Дэвид, мои друзья по колледжу Чарльз и Доминика — и Калеб, студент со старшего курса, изучавший живопись, который так зачаровал меня в первый год обучения, первый парень, которого я поцеловал.

— Хватит на сегодня, — скажет мама, вставая из-за стола, подталкивая диктофон ко мне. Она встанет посреди этого поля, если это будет нужно, чтобы я заметил ее боль, и откажется уступать, даже когда огонь приблизится. Она будет ждать, пока к ней не присоединится мой отец.

СУББОТА, 12 ИЮНЯ 2004 ГОДА

Мармеладные мишки. Красные, желтые, зеленые, облаченные в пластик, а пластик облачен в пленку пыли. Никто месяцами не притрагивался к этим упаковкам. Я стоял, застыв, в коридоре «Conoco», пытаясь выбрать между мармеладными мишками и мармеладными червячками, внезапная и неожиданная потребность. Мама ждала в машине, но мы никуда не торопились, у нас еще оставалось два часа до церемонии рукоположения, и казалось, будто мы запланировали эту остановку, не сказав друг другу ни слова, словно на станции в пути между двумя мирами, в которых мы теперь обитали. Только сейчас, когда я глядел на конфеты, казалось, что простейшие решения приобрели бесконечную сложность, будто это был обед в камере смертников, а может быть, красная и синяя пилюли, после которых мы никогда не будем прежними. Я хотел вернуться в машину с правильной упаковкой мармелада, выбрав что-нибудь удивительное, что восхитило бы мою маму, и ее голос бессознательным скачком перешел бы в верхний регистр: «Я столько лет об этом даже не думала!» — только я уже не был так уверен, что достаточно знаю свою маму, чтобы удивить ее.

Я оставил мармеладных мишек висеть на металлическом пруте и прошел по коридору, стекло холодильника справа было таким холодным, что почти обжигало, яркие ярлыки вспыхивали на периферии зрения, металлические банки, подсвеченные перламутрово-белым фосфоресцирующим светом. Кассирша, пожилая женщина с курчавым белым «конским хвостом», выступала в роли часового, наблюдая за мной с того момента, как я вошел на заправку. Должно быть, этим утром я казался здесь неуместным: темно-синий блейзер и белая рубашка с едва заметными манжетами; брюки в тон; черные мокасины с отверстием для монетки в язычке — мальчик из колледжа, направляющийся в воскресную школу субботним утром, когда ему следует валяться на койке, глядя в телевизор, и даже, может быть, маясь похмельем.

Камера примостилась над головой женщины. В короткий миг смущения я задался вопросом, что будет доказывать потом эта пленка. Если я в ближайшем будущем умру или стану соучастником какого-нибудь ужасного преступления, будет ли офицер полиции просматривать эту пленку в поисках моего краткого появления, анализировать выражение нерешительности на моем лице, искать следы страха или злого умысла? Думать о таких вещах было глупо, не говоря уж о том, что слишком драматично, но я не мог удержаться. Я только что прошел пять утренних сеансов групповой терапии вместе с теми, кто пытался совершить самоубийство, рядом с теми жизнями, которые были сломаны в одно мгновение и до конца не пришли в порядок, и я начал ожидать неожиданного. Мгновение благодати или ужаса — вряд ли одно и то же — могло снизойти без предупреждения, и теперешнее казалось таким же подходящим, как любое другое, чтобы Бог возобновил свое общение со мной. Лгать о своей сексуальности перед сотнями людей, стоя рядом с отцом, когда он приносит священный обет — это было словно бичующая молния, словно превращение в соляной столп, словно что-то, от чего я не мог отвернуться.

Я направился в туалет и закрылся внутри последней кабинки. Согласно правилам рабочей тетради я не допускался в одиночестве даже в этот туалет: «Во время любого посещения публичных комнат отдыха вас должны сопровождать двое других клиентов, один из которых пробыл клиентом „Истока“ по меньшей мере два месяца». Мне сразу же стало понятно, зачем преподаватели установили это правило. Я узнал обычную туалетную надпись, нацарапанную на лакированной двери кабинки, небрежный тон соблазнения. Рядом с предложением был номер и имя — Марк. Даже не зная почему, я вынул свой «RAZR» и набрал номер, сохранив контакт как «Марк, ванная». Я вышел из кабинки, не помочившись, и оправил блейзер перед зеркалом. Повернул ручку крана, покрытую коркой грязи, и подставил сложенную ковшиком ладонь под горячую воду, пригладил водой выбившуюся прядь на затылке. Я хотел убедиться, что в моей внешности не было ничего неуместного. По крайней мере, я мог выглядеть, хотя бы отчасти, Хорошим Сыном.