У окна, спрятавшись за тюлевую занавеску, стоял злой и растерянный Широков.
После «вечной памяти» школьники двинулись по Грузинской улице. Они шли и пели студенческую революционную песню:
Был нам дорог храм юной науки,
Но свобода дороже была.
Против рабства мы подняли руки,
Против ига насилья и зла.
Навстречу им уже выезжал наряд полиции. Их задержали и вернули назад. Они не успели даже дойти до угла улицы.
Пусть нас ждут офицерские плети,
Казематы, казарма, сухарь,
Но зато будут знать наши дети,
Как отцы их боролися встарь…—
пели школьники, оттесняемые полицией.
В тот день, когда ученики промышленного училища, отпев заживо инспектора Широкова, высыпали с песнями на улицу, Сергей тоже не сидел дома.
В Державинском сквере, где два дня назад у него было свидание с Виктором, он встретился с ним опять.
— Ну, как дела? — спросил Виктор. — Сегодня вечером будет?..
Сергей нахмурился.
— Сегодня нет, — сказал он.
— А что случилось?
— Да ничего особенного. В училище не попасть. Начальство собирается исключить меня, Асеева и Яковлева. За четырнадцатое число..
— Так, — нахмурился Виктор. — Штука неприятная.
А сколько вам осталось до окончания?
— Шесть месяцев.
— Всего-то? Подлая история… У вас, кажется, родителей нет?
— Нет. Я с восьми лет в приюте.
— Ну, что-нибудь придумаем, — сказал Виктор, участливо положив руку на колено Сергею.
— Конечно, придумаем, — кивнул головой Сергей. — А может, еще и обойдется. Наши там бунтуют… По как бы дело ни повернулось, станок достать надо, а то его через два дня заказчикам вернут. Адрес остается тот же?
— Тот же, — сказал Виктор.
— Ну, значит, до восемнадцатого.
17 ноября утром около крыльца Казанского училища остановились санки. Из них вылезли полицеймейстер и седобородый преосвященный в высокой бобровой шапке.
Всех учащихся созвали в актовый зал.
Первым держал речь преосвященный. Он долго говорил о том, что грешно и неразумно идти против начальства и что бог карает мятежников, а начальство вольно с ними поступать «строго и справедливо». Ученики молчали.
Затем коротко и резко сказал несколько слов полицеймейстер. Речь его можно было передать несколькими словами: «учатся на казенный счет, а бунтуют».
— Грошовой стипендией попрекает! — сказал кто-то в задних рядах.
И наконец заговорил сам инспектор. Заложив по-наполеоновски руку за борт сюртука, Алексей Саввич Широков вышел вперед и сказал хриплым, отрывистым голосом:
— Довожу до сведения учащихся, что Костриков, Асеев и Яковлев исключены… — Здесь Широков гулко вздохнул.
Все замерли.
— …не будут, — закончил Широков.
В зале поднялся шум. Кто-то негромко крикнул «ура».
Училищное начальство вынуждено было оставить «бунтовщиков», так как боялось, как бы школьный бунт не перехлестнул через стены училища. В любую минуту промышленников могли поддержать студенты и рабочие.
С 18 ноября в промышленном училище все пошло споим чередом. Все были на своих местах — и учителя, и ученики, и сторожа.
Длинная, тяжелая вешалка в шинельной тоже стояла на своем месте. Три крайних ее крючка были заняты тремя шинелями — Кострикова, Асеева и Яковлева.
Когда три приятеля появились утром в училище, их встретили как героев. В шинельной их качали, на дворе им кричали «ура». Во время уроков учителя разговаривали с ними осторожно и тихо, как будто все три товарища только что перенесли тяжелую болезнь.
Одним словом, порядок в училище был налажен. Все было тихо и мирно — до восьми часов утра следующего дня. А в восемь часов обнаружилось нечто такое, что слова переполошило училищное начальство и даже полицию.
Из механической мастерской исчез ручной печатный станок, только что отремонтированный и приготовленный к сдаче заказчикам. Когда об этом узнал инспектор Широков, он сказал надзирателям испуганно и сердито:
— Что же это такое, господа? Почему не уследили? Ведь это же не подсвечник, это станок, на нем печатать можно! Скоро дело до того дойдет, что мне в кабинет подбросят бомбу… Немедленно расследовать, кто взял станок!
Надзиратели забегали, захлопотали, но найти виновника так и не удалось. Не нашли и станка.
В тот же самый день к вечеру станок был уже на новом месте. Новые хозяева сразу же пустили его в работу.
Станок, который был предназначен для того, чтобы печатать холодные и унылые годовые отчеты благотворительного общества и списки жертвователей, печатал теперь на тысячах листовок смелые и горячие слова призыва:
«Долой самодержавие!
Долой эксплуататоров!
Да здравствует революция!»
