Мальчик из Бухенвальда. Невероятная история ребенка, пережившего Холокост - [49]

Мне некуда было ехать, и никто не мог мне помочь искать свою семью, за исключением сотрудников OSE.

В тот вечер я сел на бордюр возле кованых черных ворот, ведущих к Авроре во двор, и стал ждать, когда она вернется из школы. Когда она подошла, я сказал ей, что не смогу видеться с ней – мне нужно сосредоточиться на себе. Я признался, что провалил экзамен в среднюю школу. Рассказал про злость, которую испытываю, про боль и про то, что моя жизнь так и будет проходить впустую, пока я с ними не разберусь. Я не хочу тащить ее за собой на дно. Мне надо налечь на учебу, поступить в школу и излечиться от затаившейся в глубинах моей души тоски, которая грозит поглотить меня целиком, как кит Иону.

Я надеялся, что Аврора меня поймет; я хотел, чтобы она нашла кого-то другого.

– Я не заслуживаю тебя. Я не могу дать тебе то, что ты хочешь и чего достойна. Я сейчас не на своем месте, – говорил я ей. А еще мне хотелось ей сказать, что она напоминает мне что-то – кого-то, – словно мы были знакомы в прошлой жизни, и что я обязательно вернусь. Но сердце мое обливалось кровью. Ведь если я к ней вернусь, то рискую утащить ее с собой в бездну.

– А когда будешь на своем месте, ты разыщешь меня? – спросила она, глядя в лицо своими потрясающими зелено-голубыми глазами.

На душе у меня потеплело.

– Ну конечно, – ответил я, качая головой, – но, Аврора, возможно, я никогда не буду на своем месте. Если ты встретишь другого парня и он тебе понравится, прошу, не думай обо мне. Действуй. Я буду за тебя только рад.

Глава девятнадцатая

Несколько недель я откладывал визит к Жанне.

Я сказал мадам Минк, что плохо себя чувствую. При этом я держался за живот и стонал.

В следующий раз я отговорился уроками. Я действительно был занят! В сентябре я не смог пойти в обычную школу, но профессор сказал, что мне все равно надо посещать уроки. В начальной. Я сидел в классе с десятилетками, которые говорили по-французски быстрее и лучше меня, и шептались между собой, называя меня тупым, заторможенным и отсталым. Плохо же они меня знали! «Я шпион, – шепнул я как-то одному из них. – Я подслушиваю все, что вы говорите». Это заткнуло им рты, потому что, хотя нацисты ушли из страны почти два года назад, даже дети помнили, каково было жить при оккупации: бояться, что в комнате есть кто-то, докладывающий немцам, кто плохой, а кто хороший. Собственно, подумал я позднее, я и правда мог бы стать хорошим шпионом. Я включил эту работу в список потенциальных профессий, который собирался обсудить с профессором. Моей первостепенной задачей было перейти из класса с детьми в класс подростков моего возраста к январю. Я учился день и ночь – занимался алгеброй, решал задачи, читал французскую классику, в том числе Графа Монте-Кристо Дюма и Постороннего Камю.

Наконец мадам Минк поняла, что я намеренно оттягиваю визит к Жанне, и мне пришлось рассказать ей, почему. Я боялся, что Жанна отошлет меня работать на своей оружейной фабрике. Мадам Минк запрокинула голову и расхохоталась; кудряшки заплясали у нее за головой, а грудь затряслась так, словно мы были на комедийном шоу. Сначала я разозлился и сказал ей прекратить – она не понимает, что больше двух лет я работал на оружейном заводе по двенадцать часов в день, шесть дней в неделю, и производил оружие, которым немцы убивали евреев. Мадам Минк сразу взяла себя в руки и извинилась. Лицо у нее стало серьезным. Но тут расхохотался я сам. Высказав вслух свои страхи, я осознал, насколько они смешные и необоснованные. Мадам Минк уверила меня, что Жанна не собирается никого отправлять на фабрику.

Я никогда не видел интерьеров Шато Феррьер.

Но, думаю, они выглядели, как квартира Жанны.

Расположенная на авеню Монтень в Восьмом округе, квартира занимала несколько этажей и напоминала особняк внутри особняка. Между этажами шли винтовые лестницы, перила которых сверкали, словно покрытые позолотой. Там имелся и лифт, на котором Жанна и Жан или их дети поднимались, когда были усталые, в свои спальни.

Комнаты были обиты шелком, в каждой – своего цвета: голубого, как яйцо малиновки, розового, как рассветное небо, канареечно-желтого. Мебель, как мне сказали, была эпохи Людовика XV, очень дорогая, старинная, и перешла к Жанне по наследству от ее отца. На стенах висели картины, тоже очень старинные и практически бесценные, в том числе кисти Пьера-Огюста Ренуара. Освещение для них устанавливал тот же человек, что занимался освещением в Лувре.

Представив меня семье и детям – Мишелю, Клоду и Изабель, – Жанна повела меня в «Ля Мер Катрин», старейшее, по ее словам, парижское бистро, основанное в 1793 году. Весь персонал и хозяева заведения знали Жанну – они здоровались с ней и спрашивали, как дела.

Мы с Жанной сели за столик у стены. Пока я ждал свои яйца «Бенедикт», Жанна объясняла, что во время немецкой оккупации Парижа в бистро обедали члены нацистской партии. Многие французские заведения, заговорщицким тоном говорила она, обслуживали нацистов, но персонал сотрудничал с движением Сопротивления и передавал информацию о том, что удавалось подслушать. Вскоре я расслабился, поняв, что Жанна обращается со мной так же, как профессор – как со взрослым. Мне это понравилось, и вскоре я смог рассказать ей, как стесняюсь своей внешности и чувствую себя отрезанным от мира. И что мне очень неловко есть при людях.