Мальчик из Бухенвальда. Невероятная история ребенка, пережившего Холокост - [38]

– недочеловек. Мы были untermenschen. Я понимал, что начинаю верить в то, что мне говорят. Я – крыса, пища для червей. Пока я могу работать, моему сердцу еще позволено биться.

«Ты – наш младшенький, – говорила мама, – ты можешь заниматься в жизни, чем захочешь, и мы всегда будем гордиться тобой».

– Я люблю цифры, – шепнул я наконец профессору. – У меня были способности к математике.

По пути обратно в Ле Везине мы с Мареком и профессором сидели очень тихо. У себя в голове я прокручивал картины падающих листьев, видел, как мы с Мойше играем у реки, как гоняем мяч, который Хаим сделал сам из скрученных лоскутов, добытых у папы в ателье. Слышал, как папа читает историю Моисея из Аггады, и его звучный голос летит по всему дому, словно ветер. Чувствовал его крепкие объятия в синагоге, когда он заворачивал меня в свой талит. Ощущал мамин аромат – муки и полевых цветов, которые она собирала и ставила в вазу, раньше принадлежавшую бабушке.

Когда мы сошли с трамвая, было уже темно. Дни становились короче. Приближалась осень. Втроем мы шли по улице, освещенной лишь овальными фонарями янтарного цвета на высоких металлических столбах, да светящимися окнами домов, в которых не были задернуты шторы.

В Скаржиско-Каменне было гораздо меньше домов и зданий, чем во Франции, и они стояли дальше друг от друга. Я мог выйти на крыльцо и любоваться ночным небом, простирающимся от края до края горизонта.

Внезапно я понял, что после вторжения нацистов в Польшу смотрел в небо всего один раз – в тот день, когда меня посадили в грузовик, чтобы отвезти в лес на расстрел.

Сейчас мне опять захотелось посмотреть.

Я пробрался на чужой участок в нескольких домах от нашего и там, где заканчивался подстриженный газон и начинался заросший сад, улегся на спину на траве. Я любовался звездами. Их было немного – меньше, чем в Скаржиско-Каменне в безлунную ночь. Свечение парижских улиц скрывало большинство звезд и весь Млечный Путь. Но они все равно светили, и одна – а может, это была планета, – сияла особенно ярко.

Я разбросал в стороны руки и ноги, словно делал зимой снежного ангела.

И тут я услышал его. Мамин голос, щекочущий мне ухо. «Без ночи не было бы утра», – сказала она мне, когда я узнал, что больше не могу ходить в обычную школу с польскими детьми. И когда хедер закрыли, потому что нацисты считали еврейских детей еще бесполезнее, чем их немецкие свиньи, которых можно хотя бы есть, она сказала: «Всегда иди к свету».

– Почему я забыл столько всего о доме? – прошептал я, надеясь, что звезда, светившая так ярко, меня услышит. Меня поразило то, что эти же звезды светили, даже когда мы были в лагерях, – маяки, зовущие нас домой.

– Звезды, – шепнул я. – Единственное, что нацисты не смогли уничтожить.

Глава пятнадцатая

Во сне я опять был у партизан.

Мальчишки разожгли костер, который сейчас, в конце зимы, не должен был полыхать так ярко, поднимаясь до самых веток деревьев у нас над головами. Все думали, что он быстро потухнет во влажном воздухе, на тающем снегу.

Партизаны в ту ночь совсем распоясались, напившись сильней обычного: они едва ворочали языками, а их взгляды, натыкаясь на меня, становились такими же презрительными, как у эсэсовцев и охранников в HASAG.

– Пляши, жиденок! – кричал мальчишка с соломенными волосами, кривя верхнюю губу.

Он выстрелил из пистолета, едва не попав мне в плечо.

Но тут какая-то ветка над нами затрещала и вниз посыпались искры, так что внимание мальчишек переключилось.

Я не стал испытывать удачу. Пока они смотрели вверх, я бросился бежать, благодаря вспыхнувшее пламя за возможность улизнуть.

Оскальзываясь на грязи и гололедице, я петлял между деревьями, перепрыгивал через бревна и валуны, перебегал неглубокие ручейки, ломая лед там, где он еще не успел растаять, и мои ноги проваливались в холодную воду.

Когда я добрался до бараков HASAG, мои ботинки выглядели так, будто в них бродили по болоту. Я был уверен, что отморозил пальцы на ногах.

Пригибаясь к земле, я спрятался в колючем кустарнике, шипы которого рвали мне одежду и царапали кожу, и стал ждать утренней смены караула, когда электрическую изгородь на несколько минут отключат.

Мне удалось пробраться внутрь, но для этого пришлось голыми руками вырыть под изгородью подкоп, потому что у меня не было драгоценностей или денег, чтобы подкупить охранника, который придержал бы ее надо мной. Так я оказался на другой стороне.

Я вернулся.

Вернулся назад. За забор.

Стал пленником немцев.

* * *

Не могу сказать, что желание жить ко мне вернулось; скорее, я смирился с рутиной.

Я начал есть вилкой и ножом, а не руками, причем оказался одним из последних в нашем центре, кто возобновил эту привычку. Я понял, что даже не помню, как пользоваться вилкой и резать мясо ножом. Салеку пришлось показывать мне. В Бухенвальде, когда пришли американцы, у нас появилась еда. Солдаты раздавали сардины и хлеб, консервированную фасоль и шоколад. Мы с Абе, получив свои пайки, сразу набросились на них, но Яков велел нам все выплюнуть. Он забрал у нас продукты и сказал, что будет выдавать их понемногу, частями. Если мы станем есть слишком быстро или помногу, то наши сжавшиеся желудки и ослабевшие мышцы пищевода могут не справиться, и мы сильно заболеем, потому что пища не будет перевариваться. Он оказался прав. Несколько мальчиков, которых не предупредили, как нас, умерли. Многие заболели. Весь лагерь был покрыт рвотой.