Мальчик из Бухенвальда. Невероятная история ребенка, пережившего Холокост - [27]

Однажды, вскоре после того, как семья Бранковских отметила рождество, когда лед на реках и озерах еще не встал, я просто взял и ушел. Весь день я брел через сугробы, пока не добрался до реки Каменна. Я пошагал по берегу, пока не добрался до городка, и не мог идти дальше, потому что реку надо было переплывать.

Еще до гетто, но уже после немецкой оккупации и введения комендантского часа, мы с Абрамом шли вечером по улице и попались еврейской полиции. Немцы установили комендантский час, и это означало, что евреи не могут выходить из своих домов после определенного времени вечером. Трое полицаев погнались за нами, пытаясь схватить. Мы бежали, петляя между домами и деревнями, пока не оказались у реки. Свистки приближались к нам.

– Плыви! – прошипел Абрам, прыгая в воду. Но я плавать не умел.

– Просто греби руками по-собачьи! – крикнул он.

Как и в ту ночь, я прыгнул в реку с ее течением и изо всех сил замахал руками. Я греб, пока не оказался на другой стороне. Кое-как я выбрался на берег, мокрый до нитки. Трясясь от холода, стуча зубами, с немеющими пальцами, я подумал, что мне не миновать обморожения. Но я брел вперед, пока не наткнулся на человека, который показал мне, где в гетто находится наша квартира.

Когда папа увидел меня, глаза у него налились кровью. Он закипел, как мамин чайник, поставленный на плиту. Впервые в моей жизни он схватил меня своими сильными руками, перебросил через колено и лупил до тех пор, пока мои крики не превратились в стоны. Прошла почти неделя, прежде чем я смог сидеть без боли.

С этого начались папины гневные вспышки в мой адрес, когда я решил, что он больше меня не любит.

– После образования гетто многих польских фермеров, забравших к себе еврейских детей, вынудили выдать их нацистам, – говорила Лия. – В награду фермеры получали муку и сахар. Если фермер не выдавал еврейского ребенка, его и всю семью могли перебить. Соседи доносили на соседей, мол, у них откуда-то взялся чужой ребенок. Нацистов в Польше было недостаточно, чтобы надзирать за всеми евреями в гетто, поэтому польские фермеры выполняли эту работу за них. Они были вынуждены, Ромек. Если Натан был на ферме, если Хаим его туда отвез, то вряд ли ему удалось выжить, – сказала она.

– Но были же фермеры, сопротивлявшиеся нацистам, – быстро добавил я, желая верить, что Натан жив. – Яков говорил, что в Польше была целая подпольная сеть людей, прятавших детей-евреев.

Я рассказал Лие, что говорил Яков: про слухи, дошедшие до Бухенвальда, о том, что поляки прятали сотни, если не тысячи еврейских мужчин, женщин и детей, даже в клетках для животных в зоопарке в Варшаве. Каменщики рассказывали нам, что детей втайне выносили из варшавского гетто и помещали в польские семьи и в детские дома.

– Все возможно, – медленно ответила Лия. – Но если Натан жив, встает другая проблема. Он не знает, кто он такой. Осенью 1942 года ему было три. И с тех пор, три года, он должен был верить и говорить всем, что он – христианин. Если он жив, его даже могли крестить, и теперь он считает себя сыном тех людей, которые взяли его к себе. Эта семья могла не сказать ему, кто он на самом деле, считая, что все мы мертвы. Теперь он их ребенок.

– Когда мы найдем Хаима, то узнаем, куда он увез Натана. Тогда мы все вместе поедем и заберем его. Мы сами скажем ему, кто он такой.

Лия закрыла глаза.

Меня охватил ужас.

– Где Хаим? – медленно спросил я. – Он в России, так? Он же был в армии, пошел с другими польскими солдатами на учения, а потом воевать, правда?

– Его застрелили, – прошептала она.

Безумие. Я снова возвращался в безумие.

– Его отправили в Треблинку, но на другом поезде, не вместе с Голдой и мамой. Он был солдат, Ромек, – сказала Лия. – Хаиму нельзя было оставаться в Польше. Нацисты убивали всех польских солдат – всех, кто мог взять оружие и сражаться. Мы должны были заставить Хаима уехать, как только пришли немцы. Но он ни за что не бросил бы свою семью.

Я зажмурился. Когда я валялся больной в Экуи, когда неделю не поднимался с кровати, профессор рассказывал мне про французского художника Жана-Леона Жерома. Этот художник написал две связанные между собой картины, одна из которых называлась «Истина, выбирающаяся из колодца». Профессор сказал, смысл этой картины в том, что истину подавили.

– Фальшивки, ложь, человеческие амбиции и жадность погребли истину на дне колодца, – объяснял он.

Лжецы и притворщики победили.

Истина проиграла, – подумал я.

Моя мечта о том, что все мы будем вместе, разлетелась, как дым.

Больше мне не за что было цепляться.

* * *

– Что дальше? – спросил я Лию.

Мы шли с ней под руку. Я провел в Фельдафинге около недели. Когда мы не разговаривали о семье, Лия рассказывала мне то, о чем я забыл, или мы отправлялись с ней в кинотеатр, находившийся в лагере, и смотрели немые черно-белые фильмы. По ночам мы слушали истории у горящего костра, или музыку, которую исполняли те, кто выжил в концлагерях, играя в оркестрах для нацистов. Еще мы ходили гулять – просто шли куда глаза глядят.

– Я хочу тебя кое с кем познакомить, – сказала Лия. – Я встретила одного человека, Ромек. Его зовут Абрам, как нашего Абрама.