Малайский крис - [19]

Из причудливой рамки смотрело на Магду то розовое, то бледное прекрасное лицо и улыбались бархатные глаза. Глаза, уже забывшие слезы ребенка и еще не знающие слез женщины.

Вместе с Магдой просыпался и мистер Рэджи. Он зевал во всю свою широкую пасть и тоже сладко потягивался, выгибая спину и виляя обрубленным хвостом.

Рэджи был бульдог уже не первой молодости, тигровой масти и безобразный до очарования.

Он ходил за своей хозяйкой всюду и каждое утро, высунув кончик языка, с хладнокровием истого англичанина смотрел на Магду, выходящую из ванны, розовую и прелестную, как оживленная Галатея.

IV

В полдень приходил поэт.

Кругленькую фигурку на кривых ножках украшала лысая голова. Черные зубы прятались под рыжими усами и щурились ласково подслеповатые глаза.

Природа любит эти шутки: тонкое, ароматное вино наливать в безобразную бутылку.

Иногда поэт приносил свои стихи, красивые и чистые, как первые ландыши, грациозные, как ядовитая змея.

Чаще беседовал с Магдой, сидя у ее ног на оранжевом шелковом пуфе, смешной и покорный.

Полный тихого любованья и красивой грусти, он все свои речи сводил к тихой, настойчивой просьбе:

— Полюбите меня, Магда. Пусть это будет лишь капризом вашего сердца. Пусть это будет лишь одно мгновение, ведь никто же в этом мире не оценит его моей ценой. Не для себя прошу я, но лишь во имя той красоты счастья, той искры мгновенной, что вспыхнет во мне. Новые, еще нетронутые струны зазвучат на моей бедной лире. Я найду еще неслыханные аккорды, еще не рожденные созвучия. Пусть душа моя сгорит в этом пламени радости, пусть мое завтра будет полным горя и вся жизнь моя пыткой брошенного сердца… О, Магда!.. Это недорогая цена даже и за одну строфу, прекрасную, как вы, моя богиня.

Магда слушала и улыбалась, — потому ли, что ей нравились эти речи, или только потому, что у нее были прелестные жемчужные зубы.

А бедный поэт продолжал:

— Вы, женщины, и страдания — единственные авторы всей красоты в искусстве. Мы все, поэты, артисты, музыканты, ваятели, — только скромные посредники между вами и толпой. Человечеству не суждена еще роскошь иметь Данте без Беатриче, Бетховена — без страдания. Я знаю, Магда, что моя любовь не нужна вам, но ведь в мире только то и прекрасно, что бесполезно. Однажды в жизни нагнитесь, Магда, поднимите на вашей дороге мое сердце, мою любовь, эту глупенькую, скромную фиалку. С милой, шаловливой улыбкой прижмите ее к своим устам, потом пусть ваша нежная рука оборвет ее лепестки и бросит их снова в пыль и грязь этого города, в тоску моего одиночества…

Магда снова улыбалась.

— Я не люблю фиалок, — говорила она, — я люблю только розы, розы, безумные в своей дерзкой красоте, пьяные своим ароматом.

И умолкал поэт, опустив безобразную голову, и молча смотрел на него немигающими глазами умница Рэджи.

Тогда вставала Магда, стройная и тонкая в своем теплом плюшевом халатике, подходила к Рэджи и тихо ласкала его тонкой, точно изваянной из мрамора, рукой.

— Один только Рэджи умеет молчать, — говорила она. — Только он не надоедает мне своей любовью. Взгляните на него, мой поэт, он так же красив, как и вы, но не кокетничает своим умом, не прихорашивается звучными стихами…

Поэт улыбался, брал шляпу и тихо целовал руки своей богини.

— До свиданья, Магда, — говорил он, уходя. — Я вернусь еще. Я не был бы поэтом, если бы не верил в чудо. Я буду и завтра стучаться в двери вашего сердца…

— Оно глухое, мой друг, — отвечала Магда. — Оно не услышит и не скажет вам: entrez![2]

— О, нет! Я открою эту дверь, но должно быть, не раньше, пока сломаю и свой последний ключ — сострадание…

Поэт уходил.

Тихо, неслышно двигалась из угла в угол фигура задумчивой Магды и, медленно повертывая страшную голову, следил за ней взором угрюмый Рэджи.

V

Старый волк давно уже стоит на перекрестке двух улиц. Ждет он товарища своего, Федьку-маркера. Ворчит про себя старый волк и косит маленькие злые глазки на безмолвного и неподвижного, как статуя, городового.

Несколько раз уже нарядные обезьяны вынимали изящные портмоне и совали медные монеты в грязную шершавую лапу. И движения доброго сердца были так красивы и непринужденны, и так осторожны, чтобы не запачкать лайку перчаток.

Наконец, приходит Федька-маркер, красивый и нахальный, молодой и опытный.

— Пойдем, — говорит он старому волку, и оба они молча шагают по узкому, полутемному переулку.

Старый волк заглядывает в карие глаза своего спутника.

— Когда же? — спрашивает он.

— Сегодня, — отвечает Федька-маркер.

И в темном, грязном подвале трактира долго шепчутся два волка, старый и молодой, беззубый и зубастый.

Гаснет весенний день. Желтым огнем мерцают сквозь табачный дым трактирные лампы.

Ходит, разбегается по волчьим жилам водка и туманит хищные головы.

А трактирный орган и трещит и хрипит. И плачет визгливо и тянет:

«Последний нонешний денечек…»

А там, за окном, своя жизнь. Труд до изнеможения, роскошь до пресыщения… Тихий свет семейного счастья, пламя разврата. Лампа ученого над старыми книгами… Аккорд симфонии в благоговейной тишине…

Там своя жизнь старого города. И сказкой кажется она, знакомой и чуждой, несбыточной сказкой.