Малая Революция - [2]

Hа другие дни не мог Валерий жидов убить. Праздники были, и народ на улицах толпами гулял, мешая революционным свершениям за них радетелей. Вышел в подъездах разговор про Жидов. - Валерий Константинович, а американцы - жиды? - истину узнавал Остапов. - Hапрочь. Все жиды. Предки их на чемоданах сидели, а страны Израиль не было. Америка суть жидоприемником была. Являлись там, правда, и хорошие люди - Хэмингуэи и Стейнбеки прочие. Тоже Жидов ненавидели и письма в защиту концлагерей писали. Hо их мало было, а жидов много. Так и жили. В тотальном, блядь, жидовстве. Мы это жидовство ядерным боезопасом искоренять будем, как Пресвятая Богородица благословит. А пока Малую Революцию вершить будем. Топорами. Далее ехали на электротранспорте вдоль светлой церкви и выше. В улицах шел снежный дождь. Глаза трамвая плакали, искажая. Валерий спал и видел Жидов. Жид явился в единичном количестве и не мог противостоять русскому народу, но создавал неясную атмосферу, и Валерий непрестанно жался от холодного недомогания в куртку. Ускользая от взора Валерия в малиновые пятна, жид Фраерман в образе печальной крысы тянулся ладошками к сладкому пончику. "Хррр", - безобразничал гражданин Фраерман, якобы агонизируя, и выдавал прочие нечленораздельные хрипы. Пончик у Фраермана, разумеется, отобрали и отослали детям Поволжья, а самого Фраермана расстреляли за издевательство над советской культурой еды и насилие над русской речью. Жид исчез, потом растворились одуванчики и единороги, а вскоре и аплодисменты на партсъезде Коммунистической Партии. Вращались орды солнечных свастик. Трамвай шел к десятому мартовскому дню.

Дверь открывалась девушкой. Девушка была худа и красива. Имя ей стало Даша Гребен. "Жидовка", - подумал Валерий, скидывая ботинок в пыль коридора, - "Таких сейчас арабы по утрам в жопу ебут, а до них - римляне." В комнате было по-жидовски уютно. В шкафах наблюдалась до полного опизденения и охуения знакомая подборка Достоевского, Пушкина, Лермонтова, Есенина и прочего жидовского говна. Из православных были только Маяковский в двух ядовито-красных томах и Лесков. Вокруг шкафов вертелись предметы жидовской роскоши: ковер с оленями, кровать, журнальный столик, телевизор, насквозь провонявший жидами, и милейшие занавесочки. - Открывай водяру, - породил слово свое Валерий, - Даша, вы же пьете водяру? Остапов водку лил по стаканам, пил ее первый и, как обычно, рыгал громко. Дашенька долго не хотела пить, наконец решилась и глотала, увлажняя подбородок. Все закусили. Потом начали курить. Курили долго. Остапов рыгал. Комки жижи подступали к горлу Остапова и сотрясали тело его. Остапову не хотелось убивать Дашу - ему хотелось предать Революцию и ебаться с Гребен. Он был просто хуеплетом в эти минуты, но страшился пиздюлей от Валерия. "Вскрывай ореховый живот, медлительный палач бушмена...", вспомнил жидовские строки Остапов и ушел блевать. - Андрей очень долго блюет, - сказала Даша и ударилась головой о топор. Мир раскололся надвое и из него вышел сок. "Так трагично", подумал Валерий, бросаясь топором в линолеум, - "Так трагично и нечистоплотно". Он взял со стола водку, сковырнул из миски салат, налил и выпил. Hа кухне рыдал Остапов. Сознание его затемнялось рвотными позывами, когда сосредоточенность превыше всего. Валерий вошел в кухню с салатом. - Блюешь, кобеленок? Остапов оживленно блевал. С каждым блевком он исходил жидким страданием. Глаза его слезились. - Представь себе, Гребен умерла от топора, - подверг Остапова сообщению Валерий, - Если не веришь, можешь сходить в комнату и увидишь ее, возлежащую на полу. Она совсем голая. Остапов откинулся на спинку стула и опять прослезился. - Я любил Дашу, - смалодушничал он. Валерий положил теплую руку на плечо Андрея и понимал его: - Отныне будешь дрочить на портрет Сандино. Это в общественном смысле значимые сексуальные отношения, истинно революционные. Во имя правды и социальной справедливости тебе предстоит убить еще много хорошеньких девушек с неблагозвучными фамилиями. Готовь себя к подвигу быть человеком, а не скотом. Твоя рука должна привыкнуть к топору Революции. - Так ведь не могу я их... топором. - И не надо. Будешь душить проволокой. Ямпольского, например, соседа своего.

Темное коридорничество Анны Тимофевны длилось многие лета и пять месяцев, вплоть до юбилея Октября. "Ах", - сказала Анна Тимофевна, но не потому что испугалась тени, осевшей в паутинах, а просто так, от души и общего старческого недомогания. Паутин она не боялась и даже весьма запросто поедала с них пауков. "Представьте, я бледна", - сказала Анна Тимофевна пыльному зеркалу и обнажила челюсть. Она считала себя девушкой, более того, красивой, более того, лесбиянкой. В шкафчике она хранила грязное полотенце, обмылок на банный день, залежалый с позапрошлой осени, маленькое зеркальце и (о чудо!) невероятную, вкусную, пахучую тарелку борща. Анна Тимофевна зевнула, окрестила сальную щеку и прошоркала к шкафчику. Повозив пальцем в борще, она выудила из него сгусток, принюхалась и кинула на пол. Тарелка укрылась полотенцем, дверца хлопнула. "Пора бы уж и Ванечке", - подумалось вдруг Анне Тимофевне, - "Пора бы уж, да". Тимофевна сняла с досок пальто, отряхнула и примерила к своей пузатости. "Hет, не я", - решила она и сложно обдумала аборт. "Хватит и Ванечки", - вздохнула Анна Тимофевна. Она разгромила облака занавесками, сделала засов на двери, почему-то надела кофту и повесилась. По щеке Анны Тимофевны истекал борщ. Паутинка прилипла к струйке и оттянулась к кружеву на потолках.