Малая Бронная - [42]

— Вы, девочки, не понимаете своего счастья. Здоровье — это когда не чувствуешь, что у тебя есть спина. Не спина, а пружинящая легкость, вот это и есть молодость.

А ведь Мачаня права, спина теперь просто мешает, а раньше она ее не замечала. Слева березовая роща, вдали липы… Теперь направо. Вон и кирпичное приземистое здание…

Она не вошла, а просто ввалилась в белую дверь здравпункта, прямо на руки Натки. Та усадила Алю, стала разувать, ужасаясь:

— Как же ты добралась? Электрички третий день не ходят. Неужели пешком? Все отсюда, а ты наоборот? Поближе к немцам?

— Если ты — немец, то да, поближе. Собирайся, я же за тобой.

— Завтра вместе уедем, поезд раз в сутки на Москву идет, только утром.

— А сейчас сколько?

— Скоро два часа, обед, сейчас покормлю тебя.

— Сколько же я шла? — веки сами закрывали насеченные холодным ветром глаза.

— Письма есть?

— Игорь сам был, забежал на несколько минут. От Горьки ничего. Мачаня взяла из детдома Люську. А ты замуж собралась?

Натка засмеялась:

— Я Мачане сказала, что сватают, а вот куда — ни слова.

— Разве сватают куда, а не за кого?

— В санитарный поезд, медсестрой.

— Слушай, — встрепенулась Аля. — Возьми меня санитаркой!

— Поезд уже укомплектован, жду утверждения. И куда тебе, одуванчику? Там раненых таскать, на полки класть в вагонах, и вообще, ты не представляешь, что делает санитарка.

— Я все буду, правда, правда!

— Знаю. Но я покрепче, и то с трудом взяли медсестрой, а санитарами стараются брать мужчин.

И Натка за тем стариканом из военкомата! Только деликатнее: одуванчик. Натка ростом с нее, но крепкая, плотная, и Мачаней приучена к тяжелой работе, Натка и стирала, и мыла, даже дрова колола, а уж печки топить — ее святая обязанность. А их две, в комнате Мачани и в «детской», разгороженной на два чулана, Горькин и Наткин. И все же обидно… Аля лежала на кушетке, Натка собиралась чем-то смазать ей обветренное лицо, но, подойдя, увидела, что подружка, обидчиво поджав губы, отвернулась, глаза закрыла. Спит. И все же Натка осторожно смазала ей щеки, подбородок, лоб, Аля даже не шевельнулась.

Гу-ух-гух-гух, гух-гух-гу-ух… Аля не могла понять во сне, откуда эти глухие раскаты? Где она? В Москве? Открыла глаза, вокруг все белое, чистое, а над нею склонилось румяное лицо Натки:

— Выспалась?

— Что это за стеной?

— За стеной тихо, это к Серпухову фронт подкатился.

Накинув жакетки, они выскочили из дома. Стрельба стала явственнее, темное небо в стороне Подольска желто вспыхивало. Натка поежилась:

— Ничего, кроме простуды, не выстоим. Берем по березке, — и вытянула из кучи непиленых дров два тонких стволика в белой нежной кожурке, так и светящихся при вспышках артиллерийского огня. «Полешки» Натка засунула в еще не остывшую плиту кухни, и они весело вспыхнули.

Аля умывалась, причесывалась, а Натка поставила на стол большую кастрюлю гречневой каши:

— Мне эту крупу один дядечка оставил, уезжал отсюда, а я ему руку подлечила, сильно поранил в погребе о железку какую-то, впотьмах не разглядел. Садись есть.

Глянув в зеркало, Аля сказала:

— Ты настоящий медик, лицо в порядке, даже не щиплет, только вроде чуть загорела…

Постучали в дверь. Аля замолчала, глядя на подругу:

— Кто бы это?

— Больной, наверное. Я приколола объявление у сельсовета, что здравпункт закрывается завтра, чтобы приходили, кому нужно. — И крикнула: — Открыто!

Дверь открылась, и на пороге встал лейтенант, красивый и суровый, как с плаката. Спросил вежливо:

— Можно у вас солдатам обогреться?

— Ой, конечно же! Проходите, кашу будем есть, чай пить, — и Натка заторопилась, поставила тарелки, вывалила на стол все ложки: — Сколько вас?

— Четверо, — лейтенант перевернул белый здравпунктовский табурет набок, поставил у топки, расстегнул шинель и сел, забыв снять фуражку. Когда вошли остальные, лейтенант поднял на них большие пасмурные глаза и коротко приказал:

— Сушитесь, — повернулся к топке, поправил березки и уставился в огонь, сполохи которого метались по его неподвижному, словно отчеканенному, лицу.

Солдаты поздоровались, стали раздеваться, потом и разувать сапоги. Облепили плиту портянками, сразу стало душно.

Самый старший, низкорослый, плешивый дядечка, в котором ничего не было военного, кроме гимнастерки, потянул толстым носом:

— Каша… душа наша.

— Садитесь, садитесь, всем хватит. — Натка засмущалась: — Без масла… вот.

Молодой высокий солдат блеснул озорными глазами:

— А мы зачем? — И стал доставать из объемистого сидора, видно, одного на всех, консервы, сахар и квадратные ржаные сухари с чудесным запахом тмина.

Полна тарелка нарезанной кубиками тушенки, розовой, аппетитной, каша парит, и чай из листьев посушенной Наткой липы уже в стаканах и чашках.

Начали есть, а лейтенант никак от печки не оторвется. Натка положила в тарелку каши, тушенки, сбоку пристроила сухарь, ложку, в другой руке чашка чаю, подошла к лейтенанту, но он отстранился.

— Он ранен? — спросила Натка у пожилого солдата. — Я медсестра, помогу.

— Нет. Горюет… Политрука убило, и остальные полегли. От нашей роты всего нас и осталось… Прислали на переформирование.

Поев, солдаты помоложе закурили, старший же свернулся прямо на полу у печки и сразу заснул.