Малахольная - [16]

Валя посмотрела, как я распределяю воду, и сказала:

– Ти умный. Будешь считать еду.

Я сначала не поняла, что значит считать еду. Оказалось все просто. Продовольствие привозили на грузовичке, как и воду – раз в неделю. Крупу, картошку и солонину. Мясо через день бы кишело червями на такой жаре. А солонина была соленой до такой степени, что черви дохли еще на подлете мухами. Мне, изучавшей высшую математику, доверили рассчитать, сколько в день можно израсходовать картофелин и крупы. И соленого мяса. И потом, сколько поварешек этого варева можно положить на единицу рабочей силы. И оставить на добавку особенно проголодавшимся.

Я мерила крупу стаканами. В день столько-то стаканов крупы на завтрак, столько-то на обед и столько-то картофелин на ужин. Чистила овощи, мыла посуду.

И еще я топила печь. Соляркой. Сначала при виде того, как Валя растапливает утром печь, меня каждый раз хватал инфаркт. А потом привыкла. И даже научилась сама. Целина – это степь. Деревья там не водятся. На растопку, по счету, было несколько прутиков от метлы. Сложила шалашиком, подожгла с одной спички и плеснула кружку солярки. Все – печь работает. Можно ставить чайники, кастрюли. Главное, плеснуть и очень быстро закрыть дверцу. Иначе останешься без бровей и ресниц, в лучшем случае. Обычно я такой и ходила. Почти без бровей и вся черная от солярки. Она не смывалась тем количеством воды, которое выдавалось на помывку. Поэтому я спрятала зеркало подальше в рюкзак и больше не смотрела на себя.

Валя была очень разговорчивой женщиной. Только я ее почти не понимала. Она болтала сама с собой. Иногда пела. Но в основном разговаривала. Иногда она мне напоминала колдунью из какой-нибудь страшной сказки. Маленькая, черная, лохматая. Она сидела перед печкой и лопотала на своем о своем. Может, молилась, а может, ругалась. Кто ее знает? Однажды Валя, посидев так перед печкой, встала и приказала мне:

– Неси дрова.

Я усмехнулась. Тоже мне, мачеха, послала в лес за подснежниками. Откуда в степи дрова?

Валя, посмотрела на меня, сказала несколько слов на своем языке и ткнула кривым грязным пальцем в сарай:

– Неси дрова. Инспектор едет.

Я послушно открыла сарай, перетягав все мешки с продовольствием, нашла, только то, что очень отдаленно напоминало мне дрова – три трупика чахлых березок, умерших от рахита. Мне, девушке с Урала, и в голову бы не пришло назвать эти прутики дровами. Но больше ничего не было.

Валя вырвала у меня из рук стволики, живописно расположила их перед печкой и села на корточках рядом.

– Скоро будут, – сообщила она мне и похлопала по земле рядом с собой.

Я села. Скоро, действительно, приехал пожарный инспектор. Долго ходил вокруг печки, считал мысленно прутики, проверял трубу.

– Чем топите? – строго спросил в пространство между мной и Валей.

– Дровами, – хором ответили мы.

Инспектор покивал головой, вроде как соглашаясь. Валя встала, открыла кастрюлю и набросала ему всю запланированную добавку для отличников социалистического труда. Инспектор удовлетворенно потер руки и сел за стол. Валя походила вокруг, подумала и принесла из сарая стакан. Поставила перед инспектором и села напротив, уставившись на него, не мигая, как кошка.

Инспектор крякнул, выпил жидкость из стакана, занюхал рукавом и съел всю нашу добавку. И уехал. Валя забрала тарелку, сказала:

– Шайтан, – и ушла в сарай.

Тут начался обед. Валя не появилась. И мне пришлось орудовать той самой поварешкой, которой я рассчитывала нормы выдачи еды. Когда я доскребала со дна последнюю порцию, приехал запоздавший тракторист. Я трясущимися руками наскребла с алюминиевым скрежетом со дна остатки – ровно половину – и трясущимися руками поставила перед ним. Он посмотрел на тарелку, встал, сошвырнул ее со стола:

– Зажрались, суки кухонные! – вышел с кухни, продолжая материть меня. – Жрут, жрут, скоро лопнут! А работяги – голодай!

Я села и заплакала. Я всегда ела последняя и без добавки. А сегодня еще и не завтракала. И вся одежда, в которой я приехала из дома, на мне давно держится только за счет поясков-веревочек.

Дядя Вася, самый старший тракторист, похлопал меня по плечу и отдал свой чай:

– Не плачь, милая, не со зла он.

– Меня никто не материл! – рыдала я во весь голос. – Никто! Я и слов таких не знаю! Я же всегда последняя ем, что осталось! Се-се-сегодня инспектор был! – завыла я.

Вместо того чтобы продолжать жалеть меня, все мужики заржали. Слезы высохли, я встала, гордая и неприступная, как Зоя Космодемьянская. Правда, так я себя и чувствовала в тот момент. Я маленькая и слабая, морда вся в разводах от соляры, есть хочу до обморока, а они сытые, сильные и ржут. Фашисты.

Дядя Вася, утирая слезы, силком усадил меня за стол, пододвинул чай, мужики хлеба дали, сколько осталось.

– Ешь, милая, ешь! – а сам трясется и ржет. Слезы вытирает, размазывая пыль по лицу. – Как слов-то не знаешь? – и опять ржет, трясется. – А Валя! Валя-то только матом с тобой и разговаривает! – стучит ладонью по столу дядя Вася, не в силах справиться со смехом, стакан мой с чаем подпрыгивает и опрокидывается на хлипких досках. Хлеб вымок в чае и расползся в серую кашу.