Малахольная - [10]

Петька от обиды заворочался, пытаясь посмотреть, кто с ним разговаривает и где этот маленький кусочек Вариного письма. Боль вспыхнула в груди и ослепила его.

Когда он снова открыл глаза, уже вечерело.

– Эй… – тихонько позвал он.

– Очнулся? Напугал ты всех. Ты только не дергайся, паря, так. Письмо тут, на тумбочке.

Петька успокоенно вздохнул.

– Только, паря, я не ходячий, подойти, если чо, не смогу, – сообщил невидимый сосед, – ног нет. Сестренки письмо мне дали, чтоб прочитал тебе сразу.

– Читай! – сдавленным голосом попросил Петька.

Сосед откашлялся и начал:

– Петя! Пообещай мне, поклянись моей жизнью, что ты останешься жив…

Сосед замолчал.

– Ну! – Петька не вынес этого молчания.

– Баранки гну, – рассердился сосед. – Все. Прочитал. Остальное размокло от крови, часть осколками в рану тебе вдавило, только и осталось, что это.

– А где мы? – спросил Петька, чтобы отвлечься от потерянного письма.

– В Ленинграде!

– Значит, выбили гадов! – обрадовался Петька. – Правда, я и повоевать не успел…

– Окончательно!

Через неделю Петька смог поворачивать голову и видеть соседа. Пахом, деревенский мужик, оставшийся без ног. Председатель колхоза. Его готовили к отправке в тыл, в госпиталь поближе к дому.

Он смеялся и шутил, что сейчас даже такой обрубок будет на вес золота! Поизвелись мужики-то в деревнях. Но в голосе слышалась страшная тоска.

– Пахом, – как-то перед сном спросил его Петька. Свет в палате уже потушили, было темно, и не видно лица Пахома, поэтому Петька и решился спросить, – Пахом, а ты жене-то написал?

– Зачем? – тихо спросил Пахом. – Зачем ей обрубок-то? Ей мужик нужен.

– А дети у вас есть?

– Есть. Пятеро, – просипел Пахом.

– А им отец не нужен?

– Зачем?

– Затем. Как без отца-то? Ты ведь не лежачий. Управлять колхозом и без ног можно. И детей поднимать. И жену любить. Она ведь ждет.

– А сам? – зло прошипел Пахом. – Сам-то вернулся бы такой?

– Нет. Но мы и не женаты. Она еще сможет найти другого.

Через два дня Пахома отправили домой. Он на прощание обнял Петьку, осторожно потрепал по плечу.

– Ты, паря, молодец, вправил мозги-то мне. Написал я, что еду. Ноги не голова! Управлять колхозом и без ног справлюсь. Кто ж теперь поднимать страну будет? – он помолчал и добавил. – И детей моих.

Петька, когда точно убедился после многочисленных расспросов врачей, что инвалидом не будет, написал Варе. Точнее, надиктовал письмо молоденькой сестричке. Приукрасил правду, скрыл некоторые медицинские подробности и закончил тем, что жив и, говорят, будет даже воевать. Когда подлечится.

В апреле его выписали и отправили в тыл долечиваться. Он вышел из госпиталя, втянул весенний воздух и оглянулся на здание, где провел три месяца. К воротам шла женщина в застиранном сестринском халатике, но очень-очень знакомая. Она удивленно смотрела на Петьку и качала головой:

– Петя! Петя! Это ты!

– Вера Соломоновна! – Петька бросил вещи и обнял свою учительницу. – Вы? Вы как… – он растерял все слова от неожиданности. – Как вы здесь?

– Петенька… с начала войны! Всю блокаду.

– Зачем? – Петька растерялся. – Чего вам в Перми-то не сиделось? – грубовато спросил он.

– Сестра у меня здесь с дочкой. Одни. Я и поехала выручать. И застряла. Да, – она горестно вздохнула, – не уберегла я их.

– Нет, не плачьте! Только не плачьте! Мы отомстим за каждого! – Петька сжал учительницу так, что она ойкнула.

– Петенька, а ты? У тебя все хорошо? – она тревожно заглядывала ему в глаза.

– Да. И с Варей хорошо, письмо пришло. Она в санитарном поезде медсестрой. Теперь все хорошо будет, Вера Соломоновна! Вы знаете, – он посмотрел на такую маленькую и худую до прозрачности учительницу, – мне ваши стихи всю войну жизнь спасали! Я все время твердил себе: «Левой! Левой! Левой!», даже когда сил не было.

– Теперь ты понял, что поэзия – это не глупости! – улыбнулась Вера Соломоновна.

Расставшись с Верой Соломоновной и пообещав зайти еще перед отъездом, Петька помчался на рынок. Выменял на отцовские часы несколько морковинок, засунул в газетный фунтик и вернулся в госпиталь. Разыскал Веру Соломоновну и вручил:

– Не домой,

не на суп,

а к учительнице

в гости

две

морковинки

несу

за зеленый хвостик.

* * *

Петр Иваныч сидел у постели своей старенькой учительницы, Веры Соломоновны, держал ее за прохладную, сухую и легкую руку. И чувствовал себя беспомощным.

Это раздражало. Чувство беспомощности. Он понимал, что сделать он ничего не может. Старость не лечится. Но это было несправедливо. Он держал ее за руку, словно это могло замедлить ее уход.

– Пойдем, Петя, – Варя подошла неслышно и положила руку на плечо мужа. – Люся уже пришла, она посидит до вечера. А на ночь останутся Люба и Оля. И доктор еще зайдет.

– Да, да, – Петр Иваныч сглотнул, чтобы скрыть осипший голос и не расплакаться перед женой. – Она заснула. Сон – лучшее лекарство.

Кармен

Каждое утро она придирчиво рассматривала себя в треснутое и уже мутное от старости зеркало. Оно сиротливо висело на толстом и ржавом гвозде покореженном жизнью и ударом обуха. Отец тогда напился и гонялся за матерью с топором в руке, требуя объяснений, о какой-то давней, и скорее всего придуманной им самим в пьяном угаре интрижке матери. Может быть, интрижка и не была придумана, а случилась – только не с матерью, а с ее сестрой, сгинувшей после войны в лагерях, за какую-то малую провинность.