Максимовна - [3]

— Вот дает! — пробурчал Кочубей и с намыленной щекой поднялся с чемодана.

— Сиди, я сама, — остановила его Максимовна. — Разбудит мальчонко-то ребят…

— Это не мальчик, а девочка.

Максимовна опять промолчала. Прошла в «семейный угол» и вскоре вернулась с девочкой на руках.

— Чья это голосистая такая?

— Директора, Павла Степановича, дочка. Женато агрономом у нас, ну, и… — объяснил Кочубей, брея щеку и одним глазом наблюдая, как у старушки от удивления поднялись брови.

Но она тотчас овладела собой и, ожесточенно укачивая девочку, сокрушенно вздохнула:

— Вот она, жизнь-то!

— Жизнь нормальная, — спокойно заметил Кочубей, снова намыливая щеку. — Только вот ваш вопрос, мамаша, почти безнадежный. И чего вы сыну задний ход даете?

— Так ведь рисовальщик он по хлопчатобумажным тканям. Цветы может рисовать, листочки, веточки разные… На фабрике работал, а нынешней весной взял да и уехал на эти самые целинные земли.

— Что ж вы отпустили его?

— Сам уехал, тайно. Вроде бы к товарищу. А потом письмо получаю: так, мол, и так, прибыл на целинные земли по комсомольской путевке, не волнуйся, — Максимовна всхлипнула. — А как же мне не волноваться-то? Ведь мать я… Вон у нас жизнь какая!.. К тому же семнадцать лет парню… Ты не равняй по себе. В моряках, чай, служил?

Она кивнула на матросскую тельняшку Кочубея, на его крепкую шею и мускулистые татуированные руки.

— Во флоте я не служил, мамаша. Срок не вышел.

— А форма?

— У нас вся семья морская. И дед, и отец, и старшие братья. Сам мечтал на корабле плавать. У брата и форму выпросил. Ну, а как набор на целину объявили, сюда прямым курсом пошел.

— Ишь ты… И не жалко мечты-то?

— Да как вам сказать, мамаша? Конечно, жалко. Но ведь здесь тоже море, только степное. Одним словом, целина!

Кочубей закончил бритье, достал из тумбочки грязную тельняшку, повертел ее в руках и забросил обратно. Потом перекинул через плечо полотенце, забрал помазок, мыльницу и вышел из палатки. А Максимовна унесла девочку за байковое одеяло. В палатке один за другим стали просыпаться комсомольцы.

Потом раздалось веселое приветствие директора:

— Здорово, орлы, как отдохнули после разгрузки?

Кто-то нараспев проговорил:

— Отдохнули-то хорошо… А скоро ли в поле? Живем, живем, а весны все нет и нет…

Ребята засмеялись.

— Это уж как небесная канцелярия, — ответил директор.

Потом он еще что-то им сказал, но Максимовна не расслышала его слов в общем гуле голосов. Когда все утихли, директор распорядился:

— Кочубей, веди ребят на зарядку!

— Есть! — ответил Кочубей.

«Сейчас заглянет», — подумала Максимовна и хотела положить девочку на кровать. Но не успела. Байковое одеяло осторожно приподняла чья-то рука, и в «семейный угол» заглянул Абрамов. Он удивленно посмотрел на Максимовну и улыбнулся, что-то припоминая.

— И вы здесь, Пелагея… — Абрамов запнулся, так и не вспомнив ее отчества и фамилии.

— Максимовна, — хмуро подсказала она, глядя в сторону.

— Так, так, так… А ну-ка, докладывайте, — подсел к ней Абрамов.

— А чего докладывать-то?

— Почему сына хотите забрать и все прочее.

Максимовна нехотя повторила свой рассказ о том,-

что он рисовальщик по хлопчатобумажным тканям и что сбежал на целину без материнского благословения.

Абрамов весело и откровенно рассмеялся.

— Ну и соловей-разбойник!.. А сам сюда? Ну и ну! — потом оборвал смех, хитро прищурился и сказал серьезно: — Что ж, забирайте своего беглеца. Обойдемся как-нибудь и без него.

Этого Максимовна никак не ожидала. Вчера и слушать не хотел, а сейчас — пожалуйста, забирай. Но, странно, вместо радости кольнула сердце обида. «Обойдемся как-нибудь и без него…» Значит, не нужен им тут Гриша.

— Ну что ж, — поджала губы Максимовна. — А почему он не встретил меня? Уж не болен ли?

— Ваш сын здоров, но его здесь нет.

— Как нет? — побледнела Максимовна.

— Он на центральной усадьбе.

— И далеко отсюда?

— Рядом, в сорока километрах. Здесь у нас временная база.

— Как же мне добраться-то до него?

— Подбросим! Только вам придется денек-два обождать.

— Обождать? Это почему?

— Туда сейчас ни пройти, ни проехать. Реки p.i.t-лились, грязи по горло.

— Ну что ж, — покорно согласилась Максимовна, обессиленная разговором. — Обожду…

— Вот так. А за то, что дочку мою понянчили, спасибо. — Абрамов с любовью и тревогой взглянул на спящую в постели девочку, поднялся. — Ну, отдыхайте, Пелагея Максимовна. — Поклонился и вышел.

…Какой уж тут отдых!

Максимовна засучила рукава и принялась хозяйничать. Убрала со стола хлебные корки, вымыла железные кружки, подмела земляной пол. Потом, опасливо оглянувшись на брезентовый полог палатки, налила в таз воды, выстирала грязную, заскорузлую тельняшку Кочубея, пропахшую потом и бензином.

— Вот она, жизнь-то. Горе одно, да и все тут…

Неистребимая бабья жалость наполнила ее душу.

Жаль стало беспрекословного Кочубея, которому некому постирать белье, директорскую дочку, беспризорную среди взрослых людей, своего Гришеньку, до которого не доберешься из-за непролазной грязи в степи.

Нет, ни за что не оставит она здесь Гришку. Ни за что! Ведь последний он у нее, самый меньший. Остальных двух сыновей и мужа Николая Порфирьевича отняла война. Так неужели и Гришке пропадать на этой распроклятой целине?