Максимальный репост. Как соцсети заставляют нас верить фейковым новостям - [37]
В фильме «Бешеные псы» режиссера Тарантино полицейский под прикрытием внедряется в банду. Ему нужно иметь наготове – чтобы рассказать при случае, в порядке необязательной болтовни, – историю о том, как его чуть не поймали с полной сумкой марихуаны. Весь вымышленный эпизод, которому посвящен рассказ, занимает несколько минут; полицейский репетирует его многие часы день за днем.
«Ложь требует больших когнитивных ресурсов, чем правда», – пишет по этому поводу команда нейробиологов из Бельгии, Нидерландов и США в научной статье, которую опубликовал журнал Frontiers in Psychology{84}. Когда экспериментаторы вынуждали подопытных лгать, лежа внутри магнитно-резонансного томографа (вопросы брали из классического набора для проверки на полиграфе – там они востребованы для калибровки реакций испытуемого), сразу в нескольких областях префронтальной коры мозга начинался шквал активности. Именно здесь сосредоточены функции самоконтроля: префронтальная кора мешает нам сказать грубость, когда очень хочется, управляет вниманием и силой воли. В ситуации лжи, пишут нейробиологи, она в первую очередь подавляет естественное намерение ответить на вопрос честно. Но не только.
Нам нужно на лету выдумывать детали несуществующей истории. Попутно наблюдать за реакцией слушателей – верят они или не верят, производят наши слова нужный эффект или нет – и в зависимости от этого сгущать краски или, наоборот, сдерживать свою фантазию. Еще нужно следить за тем, чтобы ни словом, ни жестом не выдать волнение и говорить убедительно. Ясно, что когнитивный контроль для всего этого нужен как никогда, и он конкурирует за ресурсы мозга с другими задачами. Когда человек лжет, сообщает другое исследование, ему хуже даются простые арифметические подсчеты и он дольше отвечает на простые вопросы.
В 2013 году психологи из Университета Бригама Янга попросили студентов-добровольцев поучаствовать в тестировании чат-бота и время от времени говорить ему неправду. Студенты не знали, что приложение, в котором происходил диалог, следило за всеми их действиями – включая мелкие исправления в тексте до отправки. Выяснилось, что в репликах, содержащих ложь, таких исправлений больше, сами сообщения короче, при этом их сочинение занимает больше времени{85}.
Другими словами, врать трудно. Но если долго стараться, то будет легче. В эксперименте, про который писал Frontiers in Psychology, нейробиологи выяснили: если врать часто, активность в префронтальной коре падает – ложь становится более-менее автоматической и безболезненной. Этим объясняют, что вранье особенно легко дается, например, преступникам, которые долго оттачивали какую-нибудь выдуманную историю, позволяющую выдать себя за другого или доказывающую их невиновность. И еще людям, которые рассказывали неправду так долго, что сами в нее поверили. Кроме того, патологическое вранье как медицинский феномен описано еще в XIX веке и вошло в официальный диагностический и статистический справочник по психическим расстройствам, библию американских психиатров. Однако и профессиональное, и патологическое вранье – редкость и исключение из правила. С этой точки зрения теории заговора, которые винят во всем горстку злодеев, дезинформаторов, профессиональных пропагандистов и работников спецслужб, смотрятся выигрышнее тех, которые предполагают коллективный обман со стороны сотен тысяч инженеров, врачей и журналистов всех возможных СМИ.
Но лгать в глаза – это все-таки одно, а знать общественно важный секрет и ни с кем им не делиться – другое. Может ли быть так, что те же самые сотни тысяч заговорщиков просто живут с какой-нибудь особенно важной тайной, ни с кем ею не делясь?
Секреты и скрытность ухудшают работу мозга не меньше лжи. В 2014 году двое психологов из Беркли и Корнеллского университета предлагали двум группам подопытных порассуждать вслух о своей жизни{86}. При этом в одной из групп все должны были строить фразы таким образом, чтобы из этих рассуждений нельзя было ничего узнать об их сексуальной ориентации (журнал New Yorker, который посвятил исследованию длинный текст, приводит показательный пример: вместо «я встречаюсь с девушками, которые…» надо было говорить «я встречаюсь с людьми, которые…» – и так много раз подряд, в разных контекстах). Работа по цензурированию собственной речи оказалась настолько утомительной, что, как оказалось, тормозила другие мыслительные процессы. После нее подопытные на 17 % хуже, чем контрольная группа, справлялись с тестом на пространственное мышление. А когда их попросили написать воображаемому адресату письмо на тему описанной в задании конфликтной ситуации, им хуже удавалось быть вежливыми.
Вообще-то авторы ставили целью продемонстрировать, что общественное давление на гомосексуалов, которое заставляет для разговора о себе и партнере подбирать расплывчатые формулировки, ощутимо портит им жизнь, – но стало ясно, что дело не только в ориентации. И даже не просто в необходимости обходить в разговоре опасные темы стороной.
