Максим из Кольцовки - [30]

По-новому зазвучали теперь для него и те деревенские песни, которые слушал он, босоногий оборванный мальчишка, в детстве, песни, растревожившие когда-то его маленькое сердце, заставившие навеки полюбить музыку. Теперь он понял их притягательную силу: тогда они, словно белой чистой порошей, приукрасили беспросветную темень сиротской жизни. Усилием воли и необыкновенной жаждой все знать Михайлов за сравнительно короткий срок прошел почти всю программу консерватории и чувствовал, как вместе с теоретическими знаниями росла культура его голоса, ширился диапазон. И все чаще и чаще возвращался он к сокровенной мысли: «А может быть, еще не поздно?..».

Хотелось посоветоваться с кем-нибудь, кто не осудит, кто поймет его, спросить, не поздно ли менять свою жизнь да и есть ли к этому основания?

Но кому поведать свои затаенные думы? Особенно близких людей среди новых знакомых у него еще не было, а людям из того мира, который он стремился оставить, он не мог довериться…

И вот однажды сама жизнь послала ему советчика.

Как-то после службы Михайлов возвращался домой. Вдруг на улице его кто-то придержал за рукав.

Горький!

От неожиданности Михайлов так растерялся, что сразу даже не понял, что говорит ему писатель, четко расслышал только упоминание о Шаляпине, о Волге.

Горький заметил его смятение, взял его под руку и, сделав несколько шагов, спросил:

— Когда же мы вас в опере услышим? Пора бы!

— Я много думал об этом за последнее время, Алексей Максимович. Но не решаюсь. Музыкальной культуры, у меня маловато, трудно будет!

Горький улыбнулся одними глазами.

— А вы все-таки попробуйте! Я уверен, что у вас получится, к тому же вам помогут, покажут… Трудно? Это верно, но русские никогда трудностей не боялись.

Приободренный Горьким, Михайлов хотел признаться, что почти закончил заочно консерваторскую программу, но побоялся, как бы это не показалось нескромным. Голос Горького, особенно его родное волжское оканье успокоило Михайлова. В груди сладко защемило, защипало кончик носа. Он не отрывал глаз от любимого писателя. Если бы можно было крепко обнять этого человека, такого светлого, такого простого и мудрого!

— Спасибо вам, Алексей Максимович, и за слова ваши обнадеживающие, и за то, что не погнушались положением моим необычным… Только другой дороги у меня не было, а может быть, твердости, настойчивости недостало…

— Вы, я вижу, тоже букву «о» крепко уважаете, — с улыбкой переменил разговор писатель. — Сибиряк или с нашей матушки Волги?

— С Волги, — еще больше оживился Максим Дормидонтович. — Чебоксары знаете?

— Знаю. А какие песни у вас поют?

— «Лучинушку», «Ваньку-ключника», «Среди долины ровныя…».

— И у нас в Казани их поют. Знаете, Максим Дормидонтович, заходите как-нибудь ко мне, поговорим подробнее. Ведь я сейчас было в другую сторону шел, а вас увидел — вернулся. Теперь обратно пойду.

Опять затопило волнением грудь… Весь оставшийся до дому путь Максим Дормидонтович напряженно думал, вспоминая каждое слово, сказанное Горьким.

Вопрос, мучивший его, после встречи с А. М. Горьким был окончательно решен. И все же приглашение на службу в радиокомитет застигло врасплох.

* * *

Однажды после обедни протодьякона обступили поклонники и поклонницы, которых у него было не меньше, чем у известных артистов, и сообщили, что каждую службу сюда приходят двое, становятся в угол, все «выдающиеся» ноты проверяют по камертону и качают головами.

— А вчера, как вы начали «выкличку», как голосом все выше и выше пошли, они опять камертон вынули, а потом так заслушались, что и про камертон позабыли.

Люди, приходившие в церковь с камертоном, не интересовали Максима Дормидонтовича. «Всяк по-своему с ума сходит!..» — подумал он, не придав этому особого значения. Но вот как-то после службы, когда он переоделся, чтобы идти домой, к нему подбежал взволнованный певчий.

— Максим Дормидонтович, — зашептал он. — Люди-то, которые ходили с камертонами, сегодня на машине приехали и сейчас в церкви, вас дожидаются. Просили передать, что хотят с вами поговорить по очень важному делу.

К Максиму Дормидонтовичу подошли двое пожилые мужчин. Один из них запросто сказал:

— Мы пришли пригласить вас на работу в радиокомитет.

Дальнейшие разговоры продолжались в машине, в которой они провожали его домой, в Кунцево.

До рассвета Михайлов просидел на скамейке у себя в саду и думал о том, что находится, наконец, у цели своей жизни, к которой он шел таким далеким, окольным путем…

Те же люди приехали за ним утром. Машина, миновав заставу, пошла не к радиотеатру, который помещался на улице Огарева, а в другом направлении. Но Максиму Дормидонтовичу сейчас было все равно. Бессонная ночь не взбудоражила, а, наоборот, успокоила его.

Машина остановилась. Они поднялись по широкой, устланной ковровой дорожкой лестнице. Почти не задерживаясь в приемной, вошли в огромный, заставленный книжными шкафами кабинет.

— Луначарский, Анатолий Васильевич, — назвал себя приветливый человек, встретивший их в дверях.

Разговор был короткий и сердечный. Луначарский просил Михайлова послужить советскому искусству своим редким голосом.

— Знаем, что вы любимец народа, — говорил нарком. — Но пока только одной его части. Перейдя на радио, я уверен, станете любимцем всего народа. Слушать вас будут во всем необъятном Советском Союзе: и на Чукотке, и на Памире, и в вашей родной Кольцовке, — заключил он с улыбкой.