Макорин жених - [88]

— Вот и закусим, бывало, — потянул носом лебедчик.

— Только тебя и угощать, — отозвалась Дуня. — И так добро кронштейны ломаешь.

— Жарким накормишь, так не сломается кронштейн, — гоготнул лебедчик.

Дуня уставила руки в боки и под дружный хохот лесорубов закидала лебедчика вопросами.

— У тебя? Не сломается? Да бывало ли когда такое?

А лебедчику хоть бы что. С невозмутимым видом он очистил топором от сучьев длинный березовый прут. Заострив конец прута, насадил на него ломоть хлеба, густо посоленный, и стал жарить над пламенем костра.

Дуня изумленно уставилась на него.

— Что-ты делаешь? Ведь спалишь хлеб…

— Ты, девонька, не спали чего-нибудь, — ответил лебедчик, переворачивая ломоть то одной, то другой стороной. Когда же он стал с аппетитом есть поджаренный, хрустящий на зубах хлеб, у Юры засосало под ложечкой. И он последовал примеру лебедчика.

На тропке появился Иван Иванович, но, заметив собравшихся у костра, свернул в сторону и заприхрамывал вдоль опушки.

— Иваныч, иди сюда погреться! — гаркнул Бызов.

Мастер, будто не слыша, уходит все дальше и дальше. И Юре становится грустно. Он смотрит на удаляющуюся фигуру мастера и думает: «Он уходит подальше от греха. А я? Чем же лучше я, согревающий у костра ноги, озябшие в пору безделья?..»

3

В воскресенье в клубе концерт. Афиша, намалеванная лиловыми чернилами на обороте старого плаката, косо прибитая над прилавком продовольственного ларька, заставила Юру улыбнуться. И слово-то концерт в этом медвежьем углу звучало, как насмешка. «Где же они тут ставят свои концерты? Не на конюшне же, в самом деле», — думал Юра. Спросил об этом продавщицу.

— Зачем на конюшне! — обидчиво глянула она. — У нас клуб есть…

Широким ножом она ловко отрезала полбатона хлеба, положила на весы и, косясь глазом на стрелку, закончила прерванную фразу:

— …Не хуже вашего, городского…

— Что ж, посмотрим.

— Милости просим.

Вечером, собираясь в клуб, Юра обратил внимание на свои помятые брюки. Выутюжить бы надо… А для чего? Подумаешь, театр! Сойдет и так.

Все же руками, как мог, разгладил особенно мятые места, попытался выправить чуть заметные старые складки.

На улице у склада перед ним вытянулся, взяв под козырек, Васька Белый.

— Здравия желаю, товарищ уполномоченный! Не в клуб ли направились?

— В клуб. Где он у вас находится?

— А вон там. Фонарь у барака видите? Это и будет клуб, товарищ уполномоченный.

— Спасибо. Но почему вы меня уполномоченным величаете?

— Как же! Мы знаем. По одежде определяем, — доверительно сообщил старик. — А что я вас хочу спросить, извиняюсь, собранье будете у нас проводить или как?

Старик раззабавил Юру, и тот, солидно кашлянув, ответил:

— Придется и собрание провести. Приходите, может, выступить пожелаете.

— Выступим обязательно. Без этого нельзя. Вот подготовлюсь, с рабочкомом конспект согласую…

— И конспект?

— А как? Рабочком у нас строг, шибко строг… А вас как звать-величать, товарищ уполномоченный?

Юра назвал фамилию.

— Имя-отчество не откажитесь сообщить, поскольку вижу, что человек вы хороший, уважительный. По имечку и отчеству желательно…

Ввел старик Юру в краску. Когда юноша удалялся, слышал, как Васька бормотал про себя:

— Уважительный человек, не то что другие…

Дошел Юра до указанного стариком фонаря. Невзрачный барак с почернелыми стенами, если бы не вывеска над входом, нельзя никак принять за клуб. У крыльца стоял прислоненный к перильцам голичок. «Ноги обметать», — сообразил Юра. Этот голичок увенчал его скептическое отношение к сузёмскому клубу. Умышленно не обметя ног, Юра шагнул в помещение. И первое, что поразило его — чистота в прихожей. Ни подсолнуховой шелухи, ни окурков. Пол блестел желтизной. Вдоль стен, за барьерчиком — вешалки, полные одежды. Выходит, надо раздеться. Женщина с красной повязкой на рукаве вежливо спросила билет и, надорвав, вернула.

— Проходите, уже начинается. Сейчас закрываю двери…

Легко разыскал свое место, сел и огляделся. Нет, Юра не ожидал здесь, в Сузёме, встретить такой клуб. И как обманчив внешний вид! Просторный зал с хорошо оштукатуренными и побеленными стенами, пожалуй, и верно, не уступал иному городскому. Гардины на окнах, занавес над сценой, сделанные из недорогой драпировочной материй, но сделанные со вкусом, создавали уют. Публика не толпилась в проходах, не лезла на просцениум, как бывает в иных клубах. Чудеса, да и только! Необъяснимые контрасты. Барак и клуб — небо и земля.

Концерт начался выступлением хора. «А ведь сносно», — отметил Юра. Выступали чтецы, музыканты, появился фокусник. Публика всех принимала горячо, хлопала в ладоши, топала ногами от восторга. Но вот конферансье — курносая девушка в стилизованном русском платье — торжественно объявила:

— Композитор Григ. Концерт для фортепьяно. Исполняет…

Девушка сделала паузу, набрала в легкие воздуху и громко провозгласила:

— Мария Васильевна Луганова…

Потом тише, с озорной улыбкой добавила:

— Наша уважаемая Пчелка…

Раздался такой гром аплодисментов, какого, пожалуй, Юре и слышать не приводилось. Григ, фортепьяно, какая-то пчелка… Юра ждал, что будет дальше.

На сцену вышла просто одетая девушка, чуть смущенно улыбаясь, поклонилась публике, села за пианино. Ишь ты, она держится, как настоящая актриса! Когда же девушка заиграла, Юра забыл остатки своего былого скепсиса. Со сцены лились безукоризненные григовские мелодии. Казалось, в воздухе ломались тонкие льдинки и их прозрачные осколки, ударяясь друг о друга, легонько позванивали, лаская слух, задевая сердце. Легко и свободно, мягко и чисто играет эта странная «пчелка». Сказать откровенно, Юра с таким азартом никому не аплодировал, как этой «пчелке». Даже девушка, сидевшая впереди него, оглянулась.