Макорин жених - [30]

— Ты бы хоть поел, Егор, — сказала она, осторожно косясь на полати. — Рано заваливаешься. Здоров ли?

— Как бык, — ответил Егор, но с полатей слез, почесался. — Принеси-ко капусты да рассольцу побольше…

Параня многозначительно поджала губы, ходко побежала в погреб. Принесла целое блюдо капусты. Свежезасоленная, она душисто пахла и похрустывала на зубах. Но поел Егор немного. Зато он с жадностью выпил весь рассол через край. Стало легче. Шутя подтолкнул жену в бок.

— Ты чего уставилась-то, ровно корова на новый тарантас? Невесть какой я патрет…

— Да мне показалось, занемог ты, Егорушко…

— Чего сдеется! Вишь, вот и поправился.

Он пошарил на лавке за столом кепку, натянул ее и вышел из избы. Параня посмотрела в окно, куда он направился. К племяннику, к Митяшке…

Митя сидел в горнице за книгами. Он не расслышал дядиных шагов. Егор кашлянул. Митя оглянулся и не очень радушно кивнул дяде. С ним он после памятного разговора перед свадьбой избегал встречаться. Митя сказал, что отца дома нет, и повернулся к книге. Но дядя не уходил, стоял за спиной и пыхтел.

— Митяш, я ведь к тебе…

Племянник неохотно поднял голову от книги.

— Я к тебе, — продолжал твердить Егор. — Вишь ты, незадача какая получается…

Большой, могучий, он неловко опустился на табурет, мял в огромных руках выцветшую кепку.

— Стряслось что-нибудь? — встревоженно спросил Митя.

— Не стряслось, да, видать, стрясется… Чует душа… Вчера псаломщик пьяный болтал. Не знаю, сказывать ли тебе…

Митя ощетинился.

— Не знаешь, так и не надо. Я не тяну за язык.

— Да ты не серчай. Я к тебе, видишь ли, за помощью пришел…

— Что ж помогать, в самом силы на десятерых, — усмехнулся Митя.

— Сила что, — развел руками Егор. — Она, сила-то, вроде и есть, да пустая. Надо, чтобы еще тут варило.

— Так выкладывай, что у тебя, — сдался Митя.

И дядя подробно рассказал о вчерашней попойке.

— Ты скажи мне напрямик: прижмут нас?

— Вас? — переспросил Митя. — Кулаков прижмут, это факт. Эксплуататорам будет конец, это истина. А ежели ты себя к ним относишь, то и тебе, стало быть, несдобровать.

— Митяш, ты по-родственному скажи мне, кто я нынче — неуж эксплуататор этот окаянный или нет?

— Поразмысли сам, дядюшка. Это полезно. Хоть поздновато, а все-таки полезно.

— Вот загвоздка! — наморщил лоб Егор. — Никогда таких загадок не разгадывал… Ежели по приданому, так вроде и туда… А по кожевне, то…

— Тоже вроде туда, — подсказал Митя. — Вот что я тебе, дядюшка, скажу без всяких экивоков: развяжись ты с этой кожевней да вступай в колхоз. И вся загвоздка…

— Так-то так… В колхоз, говоришь… Ишь, какое дело…

Всю следующую ночь ворочался Егор на полатях, не мог уснуть. Из головы не выходило проклятое слово: эксплуататор. Бухало там, словно цепом. Ни в жизнь не думал, что экое привяжется. И выдумают же! Кто только его первый сказал? Неуж это он, Егор, — не просто Егор, а еще эксплуататор. Бережной не понимал самого смысла слова. Оно его угнетало своей необычностью и жестокостью. Будто молотит, молотит кто: эксплуататор, эксплуататор… Наверно, надо послушаться Митюши, он парень вострый, все видит… Отвязаться надо от Ефима, леший с ним…

Под утро Егор услышал: голодный Рыжко грызет мостовину. Надо подбросить ему сена. Встал, натянул кафтанишко, пошел на поветь. Рыжко, почуяв хозяина, негромко заржал. Егор накидал в ясли сена. Потрепал меринка по холке.

— Ешь, наедайся, шельмец. Вот попадешь в колхоз…

Рыжко будто понял, обернулся к хозяину, горячими ноздрями дохнул на него и стал собирать с плеча сенинки, дотягиваясь шершавыми губами до хозяйского уха.

— Эк ты, дурной, — ласково обругал меринка Егор и слегка толкнул ладонью в морду, направляя ее в ясли.

Морозный утренний ветерок дул в щелявое окошко. Егор поежился, взял горсть яровой соломы, свил ее жгутом и стал затыкать щель. «Заморозки уж начинаются, зима скоро на двор придет», — подумал он. И вдруг ему стало страшно от мысли, что вот он, может быть, последний раз затыкает щели в стене своего двора.

3

События повернулись круто. Харлам Леденцов болтал не зря. Первый раскат грома грянул вскоре. Сельсоветский сторож принес Ефиму Марковичу повестку. Кожевник, прочитав ее, опустился на лавку.

— Там чего, Ефим? — высунула голову из своего угла за печью Платонида, почуяв неладное.

— Добираются, — скорее поняла она по движению губ, чем расслышала. Мигом натянула на себя одежду, выскочила из закутка. Увидела на столе казенную бумагу, потрогала ее сухим пальцем, требовательно сказала:

— Читай-ко.

Ефим вяло произнес:

— Чего читать-то… Налог…

— Сколько?

— А ежели и с меня и с тебя кожу содрать, то и тогда, вовсе сказать, не рассчитаться…

Платонида поджала губы, задумалась. Ефим одним глазом смотрел на ее бледное пергаментное лицо, ждал. И дождался. Платонида оттолкнула повестку, заговорила отрывисто и повелительно.

— Вот что, Ефим, кожевню порушим. Сегодня же раздай все кожи мужикам. И выделанные и сырые. Свои спрячем. Хлеб ночами вывезем к нашим в Бабурино, и в Котловку, и куда еще, след сообразить. Этого рохлю Егорка придется приструнить, пущай он поймет, что его дорожка с нами… У него в межуголке да в подзорах