Макамы - [6]

Смерть не дремлет, а ты о ней забываешь, никогда состраданья к людям не знаешь. Ты деньги готов день и ночь копить, а не имя Аллаха в душе хранить. Для себя ты возводишь роскошные зданья, а не ближним оказываешь благодеянья. Верного ты не ищешь пути — лишь одни наслаждения жаждешь найти. В ослепленье стремишься к роскошным нарядам, а не к добрым делам, не к райским наградам. Не молитва святая тебе дорога, а яркие яхонты и жемчуга. Ты скупишься на милостыню беднякам, а дары прилипают к твоим рукам. И тонкие яства, и хмельные напитки дороже тебе, чем священные свитки, и речи пустые без божьего страха милее тебе, чем слово Аллаха.

Вслух ты творить добро призываешь, а втайне святыни добра попираешь. Ты других отвращаешь от зла неустанно, а сам причиняешь зло постоянно. Ты против жестокости восстаешь, но об руку с ней все время идешь. И напрасно боишься людской неприязни — ведь Аллах лишь один достоин боязни!

Затем он продекламировал:

Горе тому, кто стремится

Сладостью жизни упиться,

В вихре страстей нечестивых

Денно и нощно кружиться!

Если б он знал, что в грядущем

Божье возмездье свершится,

Стал бы, отринувши страсти,

Плоть изнурять и молиться!

Тут оратор замолк и слов огни погасил, глубоко вздохнул, избыток слюны проглотил, подобрал свою палку и на плечи мешок взвалил. Увидели люди, что странник готов уйти, и каждый желал помочь ему в трудном пути: карманы опустошили — всяк выложил все что мог — и дарами своими наполнили тощий мешок. Страннику говорили:

— Хочешь — потрать это сам, поправь свое положенье, а хочешь — раздай друзьям.

Он принял от них подарки, стыдливо глаза прикрыв, и начал с ними прощаться, за щедрость их восхвалив, потом поспешил удалиться, себя не велел провожать, словно таясь и скрывая, куда будет путь держать.

Сказал аль-Харис ибн Хаммам:

— Я тайком отправился вслед за ним, осторожно ступая, неслышен, незрим. И смотрю — перед нами пещера большая. Он спустился туда, преследованья не замечая, снял сандалии, ноги омыл у входа и вглубь проскользнул, под темные своды. Тогда и я вошел в пещеру за ним, любопытством и жаждой знанья гоним. Вижу: странник сидит с учениками, белый хлеб перед ними большими кусками, с наслажденьем жаркое они уплетают, из кувшина огромного вином запивают. Я в удивленье воскликнул: «Смотри! Хороша оболочка, а что внутри!»

Тут котел его злобы сразу вскипел, он как дикий зверь на меня поглядел, и в глазах загорелись два недобрых огня — я боялся: он бросится на меня. Но скоро он охладил свой пыл и вновь стихами заговорил:

Для того я одежду аскета надел,

Чтобы сытно поесть, отдохнувши от дел.

Я расставил силки — и добычу поймал,

Я закинул крючок — и рыбешку поддел.

Я по свету брожу, пропитанье ловлю

Сотней хитрых уловок — таков мой удел.

Я без страха бросаюсь навстречу судьбе,

Даже в логове львином и то уцелел!

Но куда бы моя ни стремилась душа,

Честь всегда ей суровый поставит предел.

Почему же неправая злая судьба

Лишь порочным отводит обширный надел?

Потом он промолвил:

— Ешь, не тужи! А что-нибудь хочешь сказать — скажи!

Я шепнул одному из учеников, что делили с учителем славный улов:

— Я тебя заклинаю Каабой[15] святой — объясни мне скорее, кто он такой.

Тот сказал:

— Абу Зейд из Серуджа[16] родом, остроумец, признанный всем народом, Чужестранцев светоч, Чудо природы! Я ушел, увиденным удивленный, до глубины души потрясенный.

Перевод А. Долининой

Хульванская макама (вторая)

Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:

— К собраньям ученых тянуться я стал, как только мальчишкою быть перестал, как только с меня амулеты сняли и, как взрослому шейху, чалму повязали. Я жаждал, дабы не пропасть, к кладезю мудрости припасть. Я жадно впитывал влагу познанья, чтоб у людей добиться признанья. Распахнулись в мир ненасытные вежды — хотел я носить мудрецов одежды. В изученье наук я старался быть точным — не обходил даже малый источник.

Однажды в Хульване[17] я очутился. И тут у друзей я добру поучился: узнавал, что украшает и что порочит, что губит, что добрую славу пророчит. Вдруг Абу Зейда я встретил в Хульване — того, с кем знакомство свел в городе Сане[18]. И здесь добывал он себе хлеб насущный острым умом, ему присущим: он то возводил свой род к Сасанидам[19], то утверждал, что сродни Гассанидам[20], то выступал как нищий поэт, удивляя искусством мир, то смотрел гордецом, как величественный эмир. Пребывал Абу Зейд в положениях всевозможных, не раз побывал в обстоятельствах сложных. Он людей оплетал тонкою ложью — таков был закон его непреложный. Их души он потоками слов орошал, а потом плоды красноречия своего вкушал. Речами учтивыми Абу Зейд людей ублажал, их страсть к познанию утолял.

Посему все стремились его лицезреть, чтоб в доселе неведомое прозреть. И никто не пытался ему возражать: ведь мощный поток его слов не сдержать! Что хотел, Абу Зейд получал, ибо сладостно голос его звучал. Была его речь изящной, вкусной — и я влюбился в его искусство. Даром своим он меня покорил — я искренним чувством его отдарил.

Подружился я с ним — и ушли все тревоги,

Далеко пред собой стал я видеть дороги.

Встречи с ним, как с любимой, отныне я жажду,