Мак и его мытарства - [77]

– Еще твой мнимый племянник говорил мне, – вдруг выпалил я в упор, – что каждый раз, перечитывая главу о похождениях Вальтера, он хотел выкопать тебя из могилы и размозжить тебе череп твоей же берцовой костью.

Мое заявление доставило ему огромное удовольствие, а меня заставило ощутить непреложную надобность поставить его в тупик.

– Встречу его, убью, – неожиданно сказал он, и на несколько секунд лицо у него сделалось мрачным.

Я слегка струсил.

– Убью, – повторил он.

Я подумал, что мне пора убираться – начинать без промедления «побег в одной сорочке». Уйти из дому в стиле Петрония с одной кожаной сумой за плечами. Или в последний раз сказать Кармен, что спущусь в «Тендер» за сигаретами, и не вернуться. Или в меру скромных своих сил почтить память героя квартала Койот Хосе Мальорки, который жил в одном доме с Санчесом, принял легендарную смерть от собственной руки, а перед тем оставил немудрящую записку: «Больше не могу. Кончаю с собой. В ящике стола – подписанные чеки. Папа».

Однако самоубийство всегда порождало во мне сомнения, потому что, размышляя о нем, я неизменно вспоминаю, как один человек, оттолкнувшись ногами от стула и прыгнув в пустоту, почувствовал лишь, что петля все туже и крепче привязывает его к бытию, с которым он намеревался расстаться.

– Если я правильно понял, – прервал Санчес цепь моих размышлений, – у меня теперь два смертельных врага, причем оба – Педро.

– Именно так, – подтвердил я.

И хотел добавить: «Два врага – петля и пустота».

Но предпочел нечто совсем другое и сказал ему, что есть такие рассказы, которые проникают в нашу жизнь и продолжают свой путь, смешиваясь с нею.

И снова услышал взрыв хохота. Воистину громового. Вчуже было неловко смотреть на оглушительный эффект, произведенный моими словами. И, наверно, сильней всего раздражало, что он был убежден, будто его «мнимый племянник» в самом деле был мнимостью и не существовал вовсе.

48

Сгущались сумерки, а когда я двинулся по Руа ду Сол, внезапно, как это бывает в тропиках, стало совсем темно. Но я-то был ни в каких не тропиках и вполне отдавал себе отчет в своих действиях: был настороже на случай возможных опасностей, подстерегающих пешехода на этой улице, шел, думая о себе, точнее, о своей судьбе, и все время старался не улыбаться, потому что при каждой улыбке казался еще печальней. Не хотелось бы выдавать себя прохожим. И тут я спохватился, что у меня ведь есть маска арлекина. Как я мог забыть про нее? Все мои опасения окажутся чистейшим вздором, потому что люди будут думать, что я направляюсь на маскарад. Кто меня узнает? Никто не может знать о моей печали и уж подавно – о моих преступлениях. Я опирался на трость, которая низачем мне не нужна, однако помогала камуфляжу. Я принялся хромать, чтобы больше походить на моего персонажа – неизвестного человека, идущего на праздник в южной части Лиссабона. И так вот я шел, подергиваясь и припадая на ногу по торцам мостовой, пока из открытого окна не донесся до меня нежный девичий голосок, по-португальски исполнявший битловскую композицию «Yesterday». Несколько раз повторилось: «Мне нужно найти убежище».

&

Я сомневаюсь, читает ли еще современная молодежь Марко Поло.

49

Я думаю только о жизни здесь, в этом селении под Эворой, где время проходит так медленно, но вместе с жизнью. Почти ничего нет в моем жилище, почти ничего нет в селении: кое-какая мебель в доме выделяется на фоне выбеленных стен, а снаружи красноватая земля собирает немыслимое количество сжатых колосьев. Оттуда видится мне человечество аграриев в штанах и юбках иных времен. Они уже собрали пшеницу и в ус не дуют. Я, впрочем, тоже.

Приехав сюда с этой тетрадью, но без компьютера, я надеялся скинуть с себя тяжкое бремя, однако ощущения возникли странные, потому что ежеминутно тянет меня терпеливо править текст, как делывал я дома, переписать написанное утром, а потом набрать на компьютере, распечатать, перечесть и вычитать его на бумаге, а потом – снова на экране, и на этом этапе чувствовал себя пианистом, который верен партитуре, но волен интерпретировать ее.

Повторение с каждым днем все отраднее. В конце концов, эта отрада связана с моим собственным дневником, едва ли не с первой минуты ориентированного на повторение как главную тему.

Сам того не ожидал, но очень скоро увидел, что на этом новом этапе движение налегке, без компьютера, имеет свои неудобства, потому что теперь я только и делаю, что тоскую по бесконечному совершенствованию, которому предавался дома, снова и снова повторяя написанное за день и под конец маниакально гонясь за ним в вечной надежде улучшить. Теперь вижу, что на самом-то деле в Барселоне я, повторяя столько раз, сколько считал нужным, написанные за день слова, добивался физического и морального изнеможения. И сам себе напоминал одного длиннобородого художника, который по приглашению моего деда проводил лето в нашем имении и на протяжении трех или четырех лет больше ста раз написал одно и то же дерево: потому, наверное, что искал отраду – вроде как я со своими текстами – в постоянном переделывании уже сделанного.

&

В конце дня я отправился в местный бар, рассудив, что, если стану таиться от людей, навлеку на себя подозрения. В Лиссабоне меня наверняка уже ищут. Пересекая площадь, повстречал человека, по виду которого можно было определить безошибочно местного портного: он, должно быть, только что закрыл свою мастерскую и еще держал во рту булавки. Голова опущена, во всем облике меланхолия, движения вялые. Я снова спросил себя, что же такое происходит со всеми здешними портняжками? Я не смог отказать себе в удовольствии назвать их именно так, что они всегда так подавлены и угрюмы, и почему их мир так разительно отличается от мира парикмахеров с их жадным интересом к окружающей действительности и многообразию жизни, интересом, который едва ли встретишь в мире портных, вечно отуманенных печалью.