Мак и его мытарства - [76]

В какой-то момент я не сумел сдержаться и спросил, почему он назвал своего героя Вальтером: по созвучию с Вальзером или в честь Вальтера Беньямина? Хотя речь шла об имени чревовещателя, ныне очень далекого от него, он не замешкался с ответом.

– Понимаешь, – сказал Санчес с широкой улыбкой, – я дал ему имя чернокожего бразильца Вальтера Маседо, нападающего из «Валенсии», безвременно погибшего в автокатастрофе. В детстве только карточки Вальтера не хватало мне для полноты коллекции.

Я подхватил бы его смех, если бы не убедился в очередной раз, что даже в том, как Санчес смотрит на меня сверху вниз, сквозит нескрываемое пренебрежение, словно я даже не подозреваю об этом, и мне нравится терпеть и сдерживаться, унижения – сносить, а бремя ученичества в сфере «тайного знания» – покорно нести. Поступи я так, Санчес был бы сбит с толку и решил бы, что я – настоящая дохлятина, бывший адвокат и сущее ничтожество.

– А вот интересно, – сказал он. – Мне тут шепнули, что некто выдает себя за моего племянника, и ты якобы его знаешь. Как такое может быть?

– Что «такое»? Что я его знаю?

– Нет, что кто-то говорит, будто он мой племянник.

В этот самый момент я понял, что напрасно считал, будто хорошо знаю Санчеса, на самом деле он мне неведом. Вероятно, я допустил эту оплошность оттого, что столько дней был с головой погружен в мир его давнего романа. Санчес посмотрел на меня как бы через плечо, когда я в безотчетном порыве сказал ему, что от лже-племянника узнал, будто тот уже несколько недель перерабатывает «Вальтера и его мытарства».

Никогда не забуду этот взгляд, где изумления и ужаса было поровну.

– Я не ослышался? – спросил он.

– Судя по всему, он изменил сюжет романа и особенно сильно – рассказ под названием «Кармен». Так, по крайней мере, он сказал при нашей последней встрече. По его словам, созданная им версия затмит мемуары Вальтера.

– Помедленней, пожалуйста, – попросил Санчес. – Повтори последнюю фразу.

– Взаимоотношения повторения и литературной основы – это стержневая тема в опусе твоего племянника.

– Ничего удивительного, что он попытался повторить мою книгу, – ответил Санчес.

И засмеялся. Захохотал, как говорится, во все горло.

Он был так заносчив и самодоволен, что я решил испортить ему праздник.

– Твой племянник задался целью подтвердить, что ни один роман на свете не доходит до нас в завершенном виде и что нет такого текста, который можно считать дописанным окончательно.

– Но ведь он мне никакой не племянник. Это – для начала, – сказал он и стал разглядывать меня сверху донизу тщательно и скрупулезно: похоже было, что он подумал обо мне то же самое, что я о нем минуту назад, а именно, что не надо считать, будто хорошо знаешь своего соседа.

И я объяснил ему, что для его мнимого племянника в истории литературы существует целая вереница книг, сборников рассказов, к примеру, которые никогда не займут окончательно какого-то определенного места и потому все они пригодны для нового оборота сюжетной гайки.

Санчес снова расхохотался от души: ему, как видно, понравилось сказанное мной. Вот не знал, сказал он, что ты так заковыристо выражаешься. Это было мне обидно, но я сделал вид, что нисколько меня не задело. Можно было бы спросить его, не решил ли он, что мои безропотность и смирение – приметы идиотизма? Однако я предпочел притвориться, будто не расслышал пренебрежения, хотя – отрицать не стану – постарался как-нибудь уязвить собеседника.

– Твой племянник затевает все это, чтобы отомстить, не знаю за что, – сказал я. – Когда я впервые его увидел, он показался мне чем-то вроде парижского клошара, потом – клошаром умным, и наконец выяснил, что он всего-навсего он субъект сомнительный и завистливый, а на самом деле зовут его Педро, а работает он, выполняя поручения другого Педро, портного из нашего квартала. Знаешь такого?

– Кого?

– Портного.

– Разве у нас в квартале есть портной?

Я сообщил, что эта разновидность храброго портняжки давал много денег мнимому племяннику, чтобы он под предлогом того, что создает вольный пересказ мемуаров Вальтера, воспользовался этим и коренным образом переписал рассказ «Кармен», что интересовало портного больше всего.

– Ну, а мне-то какое дело до этого? – снова посмеиваясь, спросил Санчес.

– А такое, что он через посредство твоего племянника хочет отомстить тебе за интрижку, которую ты когда-то завел с настоящей Кармен.

Но даже произнеся это, я не сумел добиться того, чтобы веселость его улетучилась. Напротив, он захохотал еще пуще.

– То есть портной – это ее любовник? – выговорил он наконец.

Намеренно или нет, но вопрос был направлен и попал в то самое место, где я в конце концов увидел себя таким, каким был на самом деле – обманутым мужем. Впрочем, надо отдать мне должное: я этого добивался, я в это с готовностью поверил и в конце концов сам запутал себя в этой сети.

Самое нестерпимое заключалось в том, что Санчес смеялся без умолку, словно нечто такое, чего я не смог уловить, вызывало у него этот неудержимый и нескончаемый хохот.

Однако волей-неволей надо было ответить на его вопрос. Скажи я «нет, портной не был любовником Кармен», остался бы тем, кто есть – рогоносцем. А скажи «да», – им же.