Мак и его мытарства - [39]

Он посмотрел на меня с ужасом. А две его спутницы, юные, как я и предполагал, девицы, которым очки в черепаховой оправе придавали интеллекта, тоже как будто испугались, хотя тотчас стали хохотать, и так, что у одной слетели на пол очки, а вслед за очками, и она сама.

Думаю, мне удалось сперва изумить, потом напугать, а потом и рассмешить их. И нервничать не стоит, сказал я себе. Но сознавал тем не менее, в какую совершенно ненужную интригу угодил. Племянник-мизантроп оказался пьянее, нежели я предполагал и, кажется, намеревался встать и поговорить со мной всерьез и, так сказать, по-мужски. Тогда с долей застенчивости, но без зазрения совести я представился репортером из «Вангуардии». И показал куда-то за стены бара, на восток, в ту сторону, где стояло здание, в котором размещалась редакция этой газеты, несколько лет назад перебравшаяся из центра Барселоны в квартал Койот.

И немедленно понял, что только слабоумный мог хотя бы намекнуть, что хочет попасть на прием к Санчесу. Что скажет он, если узнает? И я тотчас отступил со всех позиций, и принялся извиняться, и попытался притвориться обычным безумцем, что у меня недурно получилось. И, словно бы про себя, процитировал Горация: «Ты слишком много играл, ел и пил. Пора домой».

– Ну, так как? Собираетесь вы или нет перехватить наше интервью? – не без лукавства спросила одна из девиц.

Я не стал ждать, когда они засмеются или племянник даст мне в морду, и со всевозможной быстротой смысля оттуда, уподобясь Петронию, ночью бежавшему из дворца Нерона с кожаным мешочком, и буквально пролетел вдоль длинной старинной стойки, за которой вяло перетирал тарелки лысый бармен – раньше его там не было – кого-то он мне напомнил. Показалось, будто он меня окликнул, но я не остановился. Нет-нет-нет, ни единой лишней минуты в баре «Трено». И уже выходя на улицу, я оглянулся на бармена и понял, что если бы еще его звали Мак, он был бы вылитый персонаж фордовского фильма – тот самый бармен, который никогда не был влюблен. Вот ведь оно как бывает, сказал я себе с удивлением. И повторил: Вот ведь оно как бывает. Да сколько ни повторяй, все равно не понять, чту забыл здесь этот другой Мак.

22

Поскольку Кармен настаивает, что я веду растительный образ жизни – она не считает, что ведение личного дневника со всеми сопутствующими этому занятию трудностями можно счесть работой – и поскольку настырно твердит, что целыми днями сидеть сиднем и сложа руки – это просто опасно и может довести до самоубийства: «Что, если ты покончишь с собой сейчас, когда мы снова так любим друг друга?» – говорит она с насмешкой, которая обескураживает меня, ибо если в душе ее возродилось прежнее чувство, откуда же этот неуместно издевательский тон? – то я решил сегодня же, за обедом объяснить ей, что дневник свой я веду от руки, повинуясь внезапному порыву, а потом и часами просиживаю у себя в кабинете, глядя на записи, словно сквозь увеличительные стекла, редактирую их, набираю текст на компьютере, распечатываю, снова правлю и наконец создаю документ, который вчера сохранил в Word под названием «Записки утонувшего строителя».

– Почему строителя? – спросила она.

– Вижу, что тебя удивило это, а не то что я чувствую себя утопленником.

– Меня все удивило. И прежде всего, что ты считаешь, что занят делом, потому только, что ведешь дневник. Ты там откровенничаешь, а?

– Разумеется. И пишу про тебя разные чудеса, но ты никогда этого не прочтешь.

Надо было бы выразиться как-нибудь иначе, но меня раздражает, как Кармен, выказывая демонстративное презрение к литературному творчеству, умудряется постоянно проявлять полнейшее равнодушие к моим первым шагам на этой стезе. Она столь безразлична к ним, что даже не спросит, почему же никогда этого не прочтет. Ну и ладно, я сам объясню.

– Не то чтобы я хотел что-то скрыть… – сказал я. – Однако нуждаюсь в полной свободе – даже от самого себя. Но все же иногда обращаюсь к умопостигаемому читателю, которого не ищу, но с которым разговариваю, сам того не замечая.

Как и следовало ожидать, Кармен выражением лица обозначила, что все это ей совершенно неинтересно. Она не любила распространяться об этом, но из-за какой-то детской травмы, судя по всему, связанной с дислексией, книги были ей глубоко противны. Травма эта, без сомнения, передавшаяся ей по наследству от родителей, которые тоже страдали дислексией, привела к возникновению вначале слабой, а потом стойкой и неконтролируемой боязни печатного текста.

– Я рассказываю о тебе чудеса, – сказал я. – Неужели не хочешь послушать? Знаю, что сама читать не станешь, но я могу прямо сейчас пересказать это.

Но и это обещание не пробудило ее интерес к дневнику.

В последовавшей паузе я подумал, что если бы в таинственных обстоятельствах, связанных с нераскрытым преступлением я должен был бы внезапно бежать в чем есть, ну, скажем, в белой рубашке и темных брюках, и с кожаным мешочком, где лежало бы самое необходимое, бежать и затеряться в божьих полях, в бескрайнем мире, и второпях забыл бы дневник, то Кармен пришлось бы тогда по настоянию полиции ознакомиться с этими тайными страницами, где кто-нибудь – да, может, и она сама – узнал, как сильно я ее люблю и как же бесит меня ее безразличие к моим писательским опытам в странном сочетании с насмешливым отношением к ним.