Махтумкули - [44]

— Трезво сказано. Умный человек он, спутник шаха — зачем рисковать преждевременно.

Мяти опять закашлялся, мучительно багровея, из выкаченных от натуги глаз покатились слезы. Махтумкули участливо валил ему пиалу холодного чая, подумал, что надо бы заварить свежий чайник, вознамерился встать. Мяти понял его движение, удержал за рукав: погоди, мол, потом.

— Сколько времени в пути были, когда из Буджнурда выехали? — Махтумкули накрыл ладонью руку Мяти на своем локте.

— Почти неделю, — продохнул Мяти. — Шли хорошо, настроение было отличное. И места… Если бы ты только видел, какие красивые там места! То горы, то равнины, то кустарники, то деревья, то луговины в сплошных цветах, — эх! До Кара-дага добрались без всяких приключений. Это такая безлюдная и холмистая местность. И тут караван нам повстречался. К вечеру уже дело было. Вместе мы и на ночевку остановились. На самом высоком холме караванбаши велел огонь разжечь, ужин готовить, а сам к нашему костру присел. Общительный такой, красноречивый человек оказался. О положении в Индии много рассказывал, Ахмед-шаха нахваливал, как брата родного. Нет, говорил, для мусульманского мира крепче и надежнее опоры, нежели он. Я тогда еще подумал: значит, правильное решение аксакалы наши приняли, значит, прав Карли-сердар, что на Кандагаре глаз свой остановил. А потом разговорчивый караванбаши стал утверждать, как улучшается обстановка в округе, как спокойно стало ходить караванам между Ираном и Индией. Словом, до самого последнего намаза скучать не давал, мы уж устали слушать. Спать завалились ни о чем худом не думая — ведь благодаря каравану силы наши почти удвоились. Да не зря сказано, что на аллаха надейся, а ишака привязывай покрепче. Перед самым рассветом, в самое темное время ночи, они на нас и навалились. Сперва из ружей, из пистолетов палить начали. Потом завыли: "Я Али!.. Я Али!" Все понятно, шииты, значит. Кинулись они колоть и рубить. Мы отбиваемся изо всех сил. А тут этот проклятый караванбаши кричит: "Бросай оружие, Човдур-хан! Нас много!" Вот каким дрянным человеком оказался. Бросай, мол, оружие. Да что из того, что их много? Разве Човдур-хан дрогнет? Как лев, устремился он к предателю! Сразу зарубил двух его нукеров! И сам на копье нарвался. Мы с Абдуллой неподалеку были, на помощь поспешили. А тут проклятый кизыл-баш ка-ак рубанет саблей — прямо по лицу лежащего с пробитой грудью Човдур-хана! Абдулла мгновенно башку ему отсек. А что дальше было, я уже не знаю — сам без сознания свалился. Очнулся — на сеновале лежу, сил нет ни шевельнуться, ни голову приподнять, а чувствую, что она у меня перевязана. "Воды! — хриплю. — Воды!" Подошел старик, дал напиться, отвел от смерти. Он меня и на ноги потом поднял, а остальные наши…

Мяти умолк, смахнул пальцем выкатившуюся слезу — он заново переживал наяву все, о чем рассказывал. Мучительны были воспоминания, и странно, что за всю длинную речь он ни разу не кашлянул.

Махтумкули чувствовал себя не лучше. Он не был очевидцем событий, о которых шла речь, но он обладал богатым воображением поэта и видел схватку односельчан с коварным врагом даже, пожалуй, ярче, нежели Мяти. Он сам рубился плечом к плечу с джигитами Човдур-хана, сам отбивал удар вражеской сабли, не давая ей опуститься на лицо поверженного друга, защищал спину Абдуллы. Друзья мои, братья мои, почему именно вам суждено было стать жертвой корыстной и пустой затеи?!.

— Два месяца батрачил на хозяина, — продолжал Мяти. — " Больше двух месяцев. Он оказался крупным баем по имени Фатали-хан. Работы я не боюсь, ты знаешь. Старательно работал — рубашка коробом на спине стояла от соли. Хотел, чтобы люди хозяина пригляделись ко мне, поверили, что никаких других мыслей нет у меня, кроме желания отблагодарить за спасение жизни. А я только о побеге и думал, и так и эдак примерялся, уже старика, спасителя своего, хотел о содействии просить…

— Послушай, — сказал Махтумкули, — тут слухи ходили, что какая-то закутанная красотка тебя поила и лечила. А ты все о старике толкуешь. Может, у нее и родинка индийская была?

Он видел, в каком напряженном состоянии находился Мяти, как сдерживает клокочущее, рвущееся дыхание, которое вот-вот грозит прорваться жестоким приступом кашля, и хотел небольшой шуткой снять напряжение, успокоить друга. Тот печально покачал головой:

— Люди всегда немножко додумывают… болтают немножко. Не было красотки, старик был. Хороший человек. Но не рискнул я ему открыться. Однажды глубокой ночью оседлал лучшего из хозяйских коней и вручил себя воле аллаха. До заката солнца гнал, давая коню лишь необходимые передышки, чтобы не запалить. На редкость выносливый конь оказался. И еще счастье, что не попалось такого, кто полюбопытствовал бы! "Куда и откуда торопишься?" А на следующий день карами встретился, в Кучан шел. Караванбаши курдом оказался, много раз в Ахале бывал, язык наш знает. И в лошадях разбирается. Походил он кругом моего скакуна, языком поцокал, а потом и говорит без обиняков: "Тебе конь нужен или жизнь?" Догадался, значит, пройдоха, что я беглец. "Жизнь", — отвечаю. "Тогда, — говорит, — отдавай мне жеребца, а я помогу тебе до твоих краев добраться". Я согласился, хоть и не слишком верил его искренности, деваться все равно некуда было — конь пристал, не ускачешь. Но курд оказался человеком слова, хоть и рожа бандитская была, пристроил меня к каравану, который шел из Кучана в Ахал. А оттуда я уж в Кара-Калу добрался.