И вдруг улыбка сбежала с его лица.
— Слыхали? — воскликнул он, озираясь.
— Что это было? — спросила я в ответ, потому что за миг до того действительно услышала какой-то протяжный крик, но про себя подумала, что это, верно, баклан сражается где-то там, наверху, с волнами ветра.
Мурдо молчал, и я переспросила — верно ли я поняла, что это птица.
— А то ж, он и как птица бывает. Бывает и птица, и тюлень, а то и морская зверюга непонятная — лезет на берег и грюкает, вроде как лодка, когда ее по камням тащишь. Но как досюда доберется и в дверь войдет, тут уж он всегда одинаковый. Высокий такой, и красавец, глаз не отвести, а руки под плащом прячет — белый плащ на нем всегда, — и босой идет, а под ногами огонь так и клубится, яркий, да холодный, и на голове — хохол, навроде птичьего.
Я невольно посмотрела на дверь, но там никого не было.
— Скажи-ка, Мурдо, а хохол у него из перьев? — спросила я, припомнив старую сказку о посланце Сокрытого народа, которого можно узнать по хохолку из кукушечьих перьев на голове.
— Не-а, — ответил старик. — Не из перьев. А такой, вроде как белая пушица на ветру, только с голубинкой.
— И что он тебе говорит?
— Говорит-то все по-нашенски, на добром гэльском, да только старые словечки вставляет, а я их позабыл. Вот матушка моей матушки была мудрая женщина — от нее-то я их и слыхал, когда она выходила поговорить при луне с этими самыми, которые с ней разговаривали.
— А что говорит-то?
— Да у него редко бывает, чего сказать. Так, сидит и на огонь смотрит, долго-долго, а потом улыбнется и пойдет себе.
— А кто он такой, по-твоему?
— Ну, я сперва подумал, может статься, это мистер Макалистер, что на день святой Бригитты утоп, — священник с Уседера на Харрисе; я слыхал, он рослый был и собой хорош. Ученый был человек, и добрый, и в обхождении любезный. Вот я и спросил этого, когда он на второй раз пришел, уж не мистер ли он Макалистер. Он сказал, нет, и посмеялся маленько, а потом и говорит, кости, мол, того доброго человека лежат в глубоком затоне за тремя излучинами, далёко в море, в семи плывках тюленя от Элан-Меалисты — островка в тени Гриомавала, что на Льюисе[5].
— И тут, — продолжал Мурдо, — я и спросил его, откуда ему это знать. А он мне: «А тебе откуда знать, что ты — человек и что имя, которое ты носишь, и есть твое имя?» Ну, тут уж и я посмеялся и говорю, мол, знаю, не знаю, а сказать могу — и это уж всяко больше, чем он сам о себе сказать может. Повадка-то у него нечеловечья была, а имя свое он ежели и носил, то уж, верно, в кармане.
— Тут он взял и до меня дотронулся, и от того на меня разом ашлинг[6] нашел. Вижу, торф в очаге тлеет красным, — а однако же знаю, что я не здесь, а в море, и ветер как погонит волну, да как подымет и снова бросит… Тут большой поморник летит: увидал мое имя — а оно на воде плавало, точно дохлая рыбина; нырнул, ухватил его да проглотил — и поминай как звали. Опамятовался я, смотрю — так и сижу на скамеечке у огня, а рядом никого. Да только дверь нараспашку, и приступка мокрая, хоть и не было дождя, и в доме душно так, сыро, и соленым пахнет. Точно волна прошлась, вот как.
Некоторое время я сидела молча, слушая стоны ветра и дробный перестук дождя. Потом спросила:
— Но послушай, Мурдо, может это все тебе просто привиделось? Откуда ты знаешь, что это было взаправду?
— А оттуда, что я еще кое-что увидел, когда он меня тронул.
— И что же?
— Такое, что мне до сих пор страшно, — признался старик. — Руки у него были как вода. Смотрю, а между косточек в руке морская трава плавает. Тут я и понял, что это морар-мара, господин моря[7].
— А после того раза ты его еще видел?
— Да.
— А он еще что-нибудь сказал тебе?
— Сказал, сказал. Сначала долго сидел, смотрел в огонь, а потом как спросит: «Мурдо, тебе сколько лет?» Ну, я ему сказал, сколько. Мол, на Сретение восемьдесят стукнет. А он мне в ответ: «У тебя сердце чистое. Будет тебе три раза по восемьдесят лет веселья и юности, прежде чем уснешь долгим сном. Истинно говорю. А исполнится, когда дикие гуси опять полетят на север». На этом встал и ушел. А над морем туман висел и подымался потихоньку наверх, на скалы. Туда он и ушел, а я потом услыхал, как он там швыряет валуны и бьет их друг о друга. И кричит в тумане: «Вот они, царства мира!» И больше уж я его не видел: с того дня — ни разочка. Вот и все, бан морар[8].
Было это много месяцев назад. Теперь на острове не осталось никого, даже овец — их пустили на другое пастбище. Когда дикие гуси полетели на север в этом году, душа Мурдо Маклана отправилась в путь вместе с ними. Или, быть может, не с ними, а туда, куда пообещал ему Манан. Конечно же, это был он, сомнений нет: сам Манан во плоти или его видение. Кто, как не он — живой властитель вод, сын древнейшего бога, увенчанный пушицей (белоснежной, но с голубинкой) и обутый в холодное клубящееся пламя (вздыбленная волна и блуждающий морской огонь!), — кто, как не он, мог являться старому островитянину? А если это был он, то истинное слово его исполнилось: тот, кому он обещал, ныне вкушает радость и покой.
Надо думать, круд-бьял скрасил Мурдо часы последней немощи: маленькую губную гармонику нашли рядом с ним, на подушке. Такие детские вещицы утешают всех нас и даже тех немногих, кто прост душой и беден всем, кроме чудес и веры, — кто может, как Мурдо Маклан, счастливо вложить свои последние вздохи в бесхитростную музыку игрушки, а потом без сожалений оставить ее ради иной, глубокой музыки бессмертных вещей.
