Магия - [211]

Главные художественные средства шаманов – пение и танец. С бубном в руках, облаченный в специально изготовленное платье, позванивая подвесками, бубенцами и колокольцами, переливаясь всеми цветами радуги, кам входил в круг и одним своим видом вызывал восхищение. Он вел свою музыкально-литературную композицию, используя все средства пластической выразительности. Но ему потребны были средства воздействия еще более сильные… Психологическая кульминация камлания – жертва коня. Нетрудно по рассказам и описаниям восстановить это отвратительное, ужасное зрелище – именно ужасное, потому что принесение жертвы превращалось в долгую и мучительную пытку… Морда коня накрепко перетянута ремнями, и восемь дюжих парней, по двое на каждую ногу, веревками растягивают, разрывают, распластывают бедное животное. В довершение всего жердью ему ломают хребет. Без звука протекало это мучительство, и ни капли крови, ни капли жидкости не должно было пролиться на землю. А если такое все же происходило – значит, жертва была неугодна Эрлику, ритуал повторялся сызнова. Естественно, что мясо даром не пропадало – оно отправлялось в желудки зрителей… По поводу этого давнего зверского обыкновения у меня разгорелся длительный, обстоятельный спор с Борисом Хотьметьевичем Кадиковым. А Борис Хотьметьевич-крупный авторитет в этих вопросах. Впрочем, все по порядку. Сперва надо представить читателю его самого…

С Борисом Хотьметьевичем Кадиковым я познакомился еще в Бий-еке, в краеведческом музее, где он состоит в должности старшего научного сотрудника, и те два дня, пока был в городе, не мог оторваться от oнего. Причина проста: если нужно искать человека, для которого история суть живая жизнь, для которого она-самая яркая современность, а день бегущий столь же несомненно приписан к летописным страницам истории, то это Кадиков. Если надо искать бессребреника и чистейшего энтузиаста своего дела, то это опять Кадиков, служащий в музее за 80 рублей в месяц, владеющий материалом, по крайней мере, на три полновесные диссертации, но не имеющий педантичной расчетливости для их оформления.

Вот он стоит в своем кабинетике, набитом книгами, – испытующе глядят серые глаза, он спокоен, невозмутим, но будто настороженно спружинился. Затем легким движением сбрасывает коричневый берет, как сбрасывают кепку, садится на стул, и отомкнулась короткая смелая улыбка, и вдруг заметны стали звездочки-оспинки на крутом носу. Он расчесывает русые, гладкие, по-горьковски отброшенные назад волосы, и что-то мальчишески независимое выступает в нем, что-то от птенцов республики ШКИД.

Он заговаривает, и речь его нарастает быстрыми, азартными толчками, но остается при этом плавной и совершенно последовательной. Рассказ его немедленно подключает к себе слушателя, заставляет пережить воочию то, что случилось когда-то с автором или просто было им прочитано. Сам Кадиков сразу же входит в действие, тело его незаметно повторяет повествование, усиливает его, взмах правой руки, сжимающейся в кулак, ставит последнюю энергичную точку во фразе. Видно, что ему обязательно требуется собеседник, еще один мыслимый соучастник событий; увлекая, Кадиков еще больше увлекается сам; он человек одержимый.

Цепкая память Бориса Хотьметьевича держит при себе разнообразнейший ворох сведений об Алтае и алтайцах. Но нет в этом ничего, напоминающего копилку знаний. Все, что Кадиков пережил, усвоил и накопил, он прекрасно чувствует, он приобщил к своему эмоциональному миру. Он глубоко вжился в культурно-историческую традицию Алтая и, если угодно, своим собственным опытом, по-новому утверждает и продолжает ее. То, что он рассказывал о замеченном и пережитом, помогало пройтись заранее по глухим уголкам Алтая, просмотреть с помощью какого-то волшебного фонаря ряд выпуклых, рельефных картин; то, что он говорил о сделанном и придуманном, в нем лично помогало открыть крупицу тех нравов и устоев, которыми примечательна жизнь этой своеобразнейшей горной страны.

Вот одно из бытовых и просто забавных, на первый взгляд, приключений Бориса Хотьметьевича, на самом деле перерастающее во вполне законченную новеллу – даже с несколько дидактическим финалом.

Путешествовал Кадиков летом 1961 года вместе со студентами-практикантами в поисках новых наскальных рисунков. Решили остановиться на отдых возле села Мендурсокон. Был в этой компании принят веселый обычай: любили зажигать на всю ночь костер-гигант, костер-великан. Вообще очень любили огонь… И горючим материалом часто служила резина, например покрышки, брошенные нерачительными водителями машин. Попалось им и тут большущее колесо от самоходного комбайна. Хотели было пустить его в дело обычным порядком, но тут осенила чью-то голову мысль: решили, запустив горящее колесо с верхушки горы, устроить себе феноменальный фейерверк. После долгих усилий, пыхтя и порой отчаиваясь, подняли тяжеленную кладь на верхнюю точку, набили покрышку паклей, бумагой, тряпками, залили все это бензином, подожгли, толкнули сооружение вниз…

– Это было по-тря-са-ющее зрелище! – врастяжку, потирая руки от удовольствия, переживает все еще раз Кадиков. – Представьте себе огромный огненный круг, с бешеной скоростью несущийся вниз. Кромешная тьма. Ни огонька. А это солнцеподобное чудовище, прыгая с камня на камень, одолевая рытвины, ни перед чем не останавливаясь, прокладывает себе дорогу. Это был настоящий метеор, за ним рвался факел, шлейф голубого пламени метра на три-четыре. Оно отрывалось от колеса (Кадиков разводит руки сантиметров на семьдесят) вот на столько… Покрышка промчалась чуть не полтора километра, постепенно теряя жесткость, сгорая, раскиселиваясь, оставляя после себя черный траурный след. Упала и еще долго горела, чадила.