Магистр - [2]

Можете открыть глаза и купить мороженое – ведь вам предстоит представить еще очень многое. Например, чудовище Букентавра, или по-местному – Бучинторо. Но перед тем как воображение нарисует у вас в голове помесь Буцефала с его великим наездником, почувствуйте все-таки ее, эту серую, холодную, высокомерную воду.

Вы летите над нею – низко, очень низко, так, что до вашего лица доносит брызги, и всматриваетесь в волны, проникаете в них взглядом, и очертания еще совсем недавно залитого солнцем берега наконец пропадают за вашей спиной… за вашим радужным хвостом, и вот вы уже внутри. Воздух остался наверху, вы поднимаете голову и видите его, видите золото солнца, искрящееся в прозрачном пространстве дня, но день вас не волнует. Вам важно то, что внизу, ниже, ниже… дна не видно, но вам туда, во тьму.

Что призывает вас? Какая гибельная сирена? Serenissima? Чего она хочет? В темной глубине почти ничего не видно, но зов – беззвучный, неотторгаемый, собирающий все желания и помыслы в один мощный канат, – тянет вниз так, будто на сердце повесили гирю.

Вперед же: вглядимся и не испугаемся.

* * *

Эта история началась во времена, когда несколько честолюбивых испанцев из благородного, но не особенно богатого валенсийского рода с острой фамилией Ланцол устремились вслед за своей звездой на щегольской формы полуостров-ботфорт, расположенный не так и далеко через море от родного кулака Пиренеев. Беспринципность этих искателей славы проявилась еще в Валенсии, где один из Ланцолов прямо в собственном замке Хатива коварно погубил королевского посланника. Но не сказать, что окаянные авантюристы, разбойники, убийцы и отравители-валенсийцы, взявшие власть в Папской области с Вечным городом в центре наглостью и натиском, как женщину, так уж сильно оскорбляли благочинный фон описываемой середины второго тысячелетия от Рождества Христова. Почему же это стало возможным? А вот почему.

К концу Средневековья вера изнемогла под тяжестью служения политике, которую уже давно пытались взвалить на закаленные постом плечи клира, бодавшегося то с французскими королями (печальный результат – семьдесят лет Авиньонского пленения пап[2]), то с германской Священной империей, самонадеянно провозгласившей себя Римской. Мало слов! – имперцы физически рвались в сердце прекрасной, хоть и разбитой на части Италии, в ее вечный Рим. Для простых же людей вера стала обыденностью – быть христианином означало почти то же, что быть… не зверем, а человеком во всем его человеческом многообразии. Не мавром же быть, не иудеем?

Что же до незаурядной греховности наших героев, то не каждому и дано было отличить грехи от слабостей, а молитвы за грешников – удел специальных людей, монахов, за это они едят свой хлеб и пьют свое вино. Так что горячие валенсийцы с быстрым на наготу клинком в рукаве и наглым взглядом угольных глаз рассудили: брать надо то, что лежит в системе ценностей выше всего, то есть тиару. Рим. Да не снаружи, откуда заходили грубые германцы, не с военного наскоку, а изнутри, с лестницы церковной иерархии, ведь папства может добиться и самый простой дворянин. Апостол Петр был обычным рыбаком, а посмотрите, какая базилика встала над Тибром! Итак, сначала тиара, а там уж посмотрим, какие князья выше – церковные или светские, ведь кто властвует над душами, властвует и над умами. Конфессиональная принадлежность ничего не добавляла к методам Ланцолов и ничего не забирала у них: как в природе сосуществуют горлицы и волки, так и в христианском мире есть место и тем, и другим, порой в одном теле.

Долго ли, коротко ли, но пиренейские пришельцы заняли папский престол. Родриго Ланцол, став папой, принял императорское имя Александр (порядковый номер VI), утопил некогда острые черты в набранной в ватиканской неге мягкой плоти, но неукротимого обаяния беспокойного разума скрывать не собирался. Как не собирался отказываться и от запретных удовольствий – от покорения земель и женщин, от овладения чужими богатствами, от великолепных пиров, сложных ядов, оружия и… продолжения рода. Даже в исторической ретроспективе, с легкостью укладывающей на одни весы эфемерную целесообразность против такой безделицы, как человеческие жизни, ничего хорошего в этом не усматривается. Александр был смел, энергичен, любим прекрасными доннами и с удовольствием вел замысловатые интриги ради объединения полуостровных владений под одним началом, но кинжала в рукаве не утаишь. Родриго был коварен, жесток, лицемерен, сластолюбив и методами своими оскорблял головной убор понтифика столь изобретательно, что, казалось, именно это и полагал основной задачей папства. Небесам стало жарко. Жар разбудил мирно дремавшего в Виттенберге монаха Лютера, заставив его истово стучать молотком по дверям замковой церкви, вгоняя свежие гвозди своих тезисов в стигматы веры, и так уже пострадавшей от отравленной Схизмы[3].

И правда: негоже понтифику, первому среди христиан, зариться на собственное златокудрое дитя, нехорошо сажать ее местоблюстительницей в Ватикане править седыми кардиналами, неудобно первосвященнику быть первейшим же отравителем. При Александре красота, повенчанная с безумием, правила эпохой так, будто знала точную и скорую дату потопа – тиара отдала политику на растерзание яду с красивым названием