Магический Марксизм - [72]

Но как много вас? Ну, мы… Мы группа. Не знаю. В один день нас двое, в другой день десяток. А иногда нас десять тысяч.

Чезаре Баттисти

Любая система, обращающаяся к человеческому поведению, которое не вдохновляется поэтическими условиями действия, обречена на жалкую судьбу праздной игры ума.

Рене Мениль

Среди разных типов субверсивной чувственности одним из самых могущественных и фундаментальных является чувственность поэтическая. Я пишу об этом ближе к завершению «Магического марксизма», поскольку, возможно, никогда мы еще не жили в столь непоэтичную эпоху, как наша, в эпоху, которая низводит все неутилитарное на уровень гаражной распродажи, высылает его на далекие задворки мира, у которого единственным источником вдохновения является вульгарная опора на «факты». Одной из причин этого предания забвению поэтической чувственности и ее относительной маргинализации в социальной жизни является, может быть, то, что втайне власть боится поэзии, что ее так или иначе обескураживает подрывная, магическая энергия поэтической мысли и поэтического действия. Вслух она смеется над поэзией. Втайне, про себя, она относится к поэзии с подозрением, поскольку та говорит на языке, который власть вряд ли понимает, действует таким образом, который власть с трудом может постичь. Поэзия обитает в некой необычной области, недоступной власти; она пробуждает чувства, прикасается к бытию, говорит на странном языке. И иногда она прекословит власти своим особым, эфемерным голосом, с силой духа, которую невозможно обуздать, которую никогда нельзя до конца усмирить – сколько власть ни пытается. Мечта и действие приходят к гармоническому единству в поэтическом акте, в моменте поэтического, и это с определенностью молнии приводит к некоторым последствиям…

⁂

Однажды ранним летним утром 1926 года поэт-марксист Анри Лефевр маршировал по Франции вместе с пехотной частью, в которой проходил службу; в благоуханном июльском воздухе раздавалась строевая песня. Вместо того, чтобы петь вместе со всеми ее припев, Лефевр повторял про себя: «Летнюю зарю заключил я в объятья…»[192] Внезапно, говорит Лефевр, «в десяти шагах впереди, на обочине, я увидел красивую бабочку, у которой отсырели ее розовые крылышки и она не могла лететь. Я выбежал из строя, бросился к ней, очень осторожно взял и перенес на пригорок». Через мгновение в спину Анри уперся приклад сержанта. Потом заорал капитан, ехавший на лошади: «Chasseur[193] Лефевр! Восемь суток гауптвахты!» «Этот юнец проявил себя как опасный подрывной элемент… кроткий мечтатель, спаситель бабочек… интеллектуальный анархист»[194]. Вскоре молодой Анри отбывал свое «строгое наказание» в одиночной камере. Валяясь там, он обдумывал это происшествие, ставшее сильной романтической метафорой в его замечательной, толстой, как пара кирпичей, двухтомной автобиографии «La somme et le reste». Он не жалел тогда ни о чем, пишет Лефевр, не жалел о «символическом жесте спасения живого символа поэзии». И все-таки он был в ярости, потому что мог показаться слабым, кротким, хуже того – показаться мечтателем. И тогда Лефевр поклялся себе, что станет «более умелым» воином, станет тверже и практичнее. Если он и мечтал, «это было субверсивное применение новой науки», писал Лефевр. «Я стал… точным, реалистичным, революционным». Так что если позднее он стал читать Клаузевица и вскоре задумал написать книгу под названием «Человек и солдат», то «обязан он всем этим бабочке и грубияну-капитану»[195].

Но вскоре, хотя Лефевр понимал, как важна такая твердость для любого левого и революционера, он также осознал, что она противоречит его сущности: он не был холодным и реалистичным мужем науки. В бытность задиристым подростком, задолго до военной службы, юный Лефевр ловил бабочек на Пиренейских лугах близь родного города Наварна; как рядовой активист, он знал, что всегда останется мечтателем, который живет, чтобы спасать бабочек. Бабочки, коротко говоря, так же непостоянны и легки, как и сам Лефевр, они невесомы и беззаботны, они порхают, чтобы опылять цветы, чтобы оживать на солнце в середине лета. И в самом деле, бабочки символизируют дух магического марксизма, который возникает то там, то здесь, который свободен, который раскрывается в тепле, при естественном освещении.

Бабочки – это активные днем создания, ориентирующиеся по запахам, парящие по ветерку в поисках нектара. Некоторые их виды мигрируют и могут преодолевать огромные расстояния, порой тысячи миль, взмахивая крыльями или планируя (как, например, данаида монарх, курсирующая между Калифорнией и Мексикой) и ориентируясь по солнечному свету и теплу. (Когда небо закрыто облаками, они ориентируются по поляризованному свету.) Кроме того, многое у бабочек не поддается научному объяснению: действие их крыльев, их движения с трудом могут быть описаны с позиций традиционной аэродинамики. Бабочки «танцуют» с разным ритмом, используют разные способы парения и пикирования, разные системы поэтики, выходящие за рамки науки ньютоновского типа. Конечно, бабочкам не угнаться за птицами и летучими мышами; но хотя движения их крыльев и перемещения могут показаться хаотическими, это не так: просто бабочки избегают лететь вперед по прямой, избегают равнонаправленного прямолинейного движения.