Магелланово Облако. Человек с Марса. Астронавты - [28]

— Познакомься, доктор, это мой сын Нильс…

Они сели. Нильс Ирьола внимательно глядел на меня. Он, похоже, имел обыкновение смотреть на соседей так, словно те были загадками, требующими немедленного разрешения. Соледад сидела рядом с ним и по временам казалась его ровесницей; на ее маленьком лице выделялись полный рот и сверкающие зубы. Глаза ее были прищурены, обнаженные руки худы, как у девочки, но пожатие ее пальцев оказалось крепким и решительным. Волосы, собранные сзади в пучок, были перевязаны лентой. Иногда она встряхивала ими, как бы желая освободиться от этого раздражающего ее атрибута женственности.

Обед предстоял необыкновенный. В рубиновой рамке светился длинный список блюд, а перечень вин напоминал старинную книжку — ее можно было бы читать часами. На столе стояло столько золотых, синих и зеленых бокалов, чарок, рюмок, тарелочек, что я не понимал, как все это умещается на небольшой шестигранной поверхности. Анна Руис — ее профиль белел справа от меня на фоне вогнутого хрустального зеркала — ела с аппетитом. Когда стали разносить жаркое, она испытующе взглянула в зеркало и движением, свойственным женщине с незапамятных времен, поправила волосы. Беседа шла вяло — все внимание обедающих поглощали подаваемые блюда. В золоте и хрустале сервировки отражались тысячи огоньков.

Изысканность обеда удивила и даже несколько озадачила меня, однако я промолчал, полная, что надо приспосабливаться к корабельным порядкам. Зато не выдержал Тер-Хаар.

— Уф-ф! — проговорил он. — Переборщили! Действовали, должно быть, по пословице: «Что есть в печи, все на стол мечи». Замучили просто!

Мы рассмеялись, и сразу стало весело и свободно. Теперь и Анна, и я разом осмелились отказаться от очередного блюда, которое автомат попытался было положить нам на тарелки. Начался оживленный разговор о работах по обводнению пустынь на Марсе. Только Соледад весь обед была рассеянна. Дважды она роняла на пол вилку и тут же почти вслепую устремлялась под стол, создавая угрозу для всей сервировки, а выныривая оттуда, с удивлением обнаруживала рядом со своей тарелкой новую вилку, принесенную проворным автоматом. Впрочем, когда подали замороженный апельсинный мусс, она словно проснулась. Все умолкли, а Соледад, мигая длинными ресницами, обратилась к обслуживающему автомату с вопросом:

— Нельзя ли принести сухую булку?

А когда автомат булку принес, стала от нее отщипывать маленькие кусочки, обмакивать их в бокал и есть, как птичка.

Наклонясь ко мне, Тер-Хаар прошептал:

— А как тебе нравится вон та фреска на стене? — Он показал на нее вилкой.

Я повернулся туда, куда он указывал. На картине был изображен город минувших времен. По сторонам улицы возвышались странные дома. Их окна рассекали крестообразные перекладины, а крыши были острые, как шутовские колпаки. Вдоль домов шли люди, а посередине улицы по железным рельсам двигался голубой экипаж. Спереди, за стеклом, стоял управляющий им человек в белом парике, одетый в ярко расшитый кафтан; на голове у него была треугольная шляпа со страусовым пером, похожая на пирог, а вокруг шеи — кружевное жабо. Крепко держа руку на рукоятке, он вел свою колымагу, переполненную людьми, высовывавшимися из окон.

Я не понял, что так рассмешило Тер-Хаара, — он беззвучно хохотал, подмигивая мне с видом заговорщика, как расшалившийся мальчишка.

— Ну как, нравится тебе? — вновь спросил он.

Я старался найти какую-нибудь ошибку, анахронизм, думая, что историка могло рассмешить именно это. Я допускал, что он, как специалист, особенно чувствителен к невежеству других в вопросах, связанных с его профессией.

— Мне кажется, — начал я медленно, — что тут дело в окнах… Такие кресты на окнах были только в домах, которые, как бы это сказать, были предназначены для религиозных обрядов, не так ли? Потому что крест был…

Тер-Хаар уставился на меня, широко раскрыв глаза, затем покраснел и так громко расхохотался, что наступила моя очередь краснеть.

— Милый мой, да что ты говоришь! Окна как окна, этот крест не имеет ничего общего с религиозным мифом! Неужели ты не видишь? Ведь это рельсовый электровагон, так называемый «трамвай», бывший в употреблении на рубеже XIX и XX веков, а водитель и пассажиры одеты, как придворные французских королей!

— Стало быть, художник ошибся на сто лет. Неужели это так важно? — спросила, беря меня под свою защиту, Анна. — Тогда костюмы менялись чуть не каждую минуту… Я, помню, видела однажды такое представление… Но были их камзолы вышитые или нет, а парики белые или темные…

Тер-Хаар перестал смеяться.

— Ладно, — сказал он, — оставим это. Тут моя вина. Мне каждый раз думается, что это невозможно, но, увы, вы все, к сожалению, такие полные, такие невероятные невежды в истории… — Он стукнул вилкой по столу.

— Но позволь, профессор, — возразил я. — Кто же из нас не знает законов развития общества?

— Голый скелет, и ничего больше! — прервал он меня. — Вот что вы выносите из школы. У вас нет ни малейшего интереса к тому, как жили древние, как они работали, о чем мечтали…

В эту минуту кто-то из сидящих в зале поднялся и предложил включить легкую музыку. Все согласились, и по залу поплыла приглушенная мелодия. Тер-Хаар не проронил больше ни слова до конца обеда. Зал пустел, поднялись и мои собеседники. Поклонившись, я вышел с доктором Руис — с Анной. Вначале я называл ее этим именем не без известного внутреннего сопротивления; впрочем, оно скоро улетучилось. Она энергично принялась знакомить меня с кораблем.