Мадонна миндаля - [98]

— Мною владеют те же чувства, — сказал он ей. — Я никогда прежде не видел ничего подобного. Мне не довелось быть солдатом, и многие из-за этого смеялись надо мною, полагая, — и Бернардино, словно эхо, повторил слова Грегорио, которых не мог забыть, — что, пока другие молодые мужчины гибнут на поле боя, я занимаюсь только тем, что рисую, как они умирают. И, глядя, как они истекают кровью, пытаюсь отыскать краску нужного оттенка, чтобы изобразить текущую из их тела кровь. А лица всех тех, кого я изображаю в последние минуты их жизни, обладают на редкость спокойным выражением, свойственным человеку, покорившемуся своей ужасной судьбе. Но ведь это всего лишь метафора, иносказание, всего лишь попытка передать то, как я себе представляю — точнее, представлял до сих пор — мгновение смерти. Казнь графини очень многому научила меня, и я наконец-то понял, каким может быть лицо человека в момент жертвования собой.

— Ну что ж, если ты изобразишь ее здесь, в нашей церкви, это будет только справедливо по отношению к ней. Господь всех нас создал разными. Твой дар, например, заключается не в искусном владении мечом и не в умении вести бой. Ты, скорее всего, погиб бы в первой же стычке с противником, — сказала сестра Бьянка, и Бернардино лишь печально улыбнулся, соглашаясь с ее словами. — Но ты рисуешь, как ангел. Возможно, этот день навсегда изменил нас обоих. Мы оба словно перешли Рубикон, и нам никогда уже не вернуться назад. Вот только в высшей степени странно, — продолжала аббатиса, — что на нас столь сильное воздействие оказала смерть грешницы, а не страдания кого-либо из святых. И если тебе удастся показать, как это было в действительности, если ты сумеешь столь же хорошо изобразить страдания простого смертного, как изображаешь страдания святых, то тебе не будет равных среди художников, а значит, и подруга моя погибла не напрасно.

И с этого дня Бернардино Луини стал писать свои фрески именно в полном соответствии со словами сестры Бьянки. Но был и еще один человек, чья душа также претерпела значительные перемены в тот судьбоносный день, и человек этот также сдержал свое слово: написал роман о жизни графини ди Шаллант. И вот какими словами Маттео Банделло завершил написанную им историю:

«И несчастной отрубили голову. Так завершилась ее жизнь, полная безудержных страстей и необузданных желаний. Но тому, кто непременно хотел бы видеть, какова она была при жизни, право стоит пойти в церковь Монастыря Маджори, ибо там он увидит ее портрет».

ГЛАВА 36 ГОЛУБЯТНЯ

Голубятню Сельваджо наконец достроил. Он сам ее спланировал, сам покрыл дранкой, сам насыпал на пол плотный слой песка, и теперь красавица голубятня с дверцей из ивовых прутьев гордо высилась над землей, сверкая в неярких солнечных лучах белым, как кость, деревом. Крепкий шест поднят высоко, под конической крышей приготовлены уютные места для гнезд, обе дверцы украшены изящными арками. Этот маленький птичий замок будил в душе Сельваджо какие-то смутные воспоминания, но, пока он его строил и украшал, перед глазами у него стоял в основном легендарный Камелот со своими зубчатыми стенами и башнями, верхушки которых, точно горные вершины, накрыты белой шапкой облаков. Впрочем, стоило ему завершить работу, и этот образ тоже мгновенно исчез. Построенным птичьим домиком Сельваджо очень гордился, и голубятня действительно получилась на славу — настоящий дворец, а не голубятня! Он трудился без устали, стараясь закончить работу ко дню именин той, что стала ему дороже всего на свете.

Подарок предстояло «вручить» сегодня, ибо сегодня как раз исполнился год с того дня, как Сельваджо в одиночку сразился со швейцарскими наемниками и защитил Амарию. Амария и Нонна с утра ушли на рынок — теперь Амария никуда не ходила одна, поскольку прошлогодние страшноватые события, совпавшие с днем ее святого покровителя, были все еще живы в памяти всех членов их маленького семейства. Сегодня женщины собирались готовить праздничный обед — zuppa alla Pavese, мясной бульон с яйцами, хлебом и маслом, который был изобретен специально для короля-узника Франциска I и подан ему на ужин. И Амария, хоть в запасе у них было всего несколько жалких сантимов, настояла на том, чтобы они непременно разыскали на рынке ту даму в красном, которая продает ставший уже знаменитым миндальный ликер «Амаретто», и купили у нее хотя бы немножко этого дивного напитка, чтобы отпраздновать день святого Амвросия. Стоило Сельваджо вспомнить имя этого святого, и перед глазами его вновь пронеслись события того судьбоносного дня, когда он убил троих швейцарцев. Впрочем, отчетливо он помнил лишь то, что именно в этот день — год назад — впервые держал Амарию в своих объятиях.

С тех пор были в его жизни и другие счастливые, точно украденные, мгновения, когда они с Амарией оставались одни возле затухающего огня в камине, а Нонна поднималась к себе. Пока что отношения их были по-прежнему целомудренными, но Сельваджо уже понимал, что слишком долго сдерживать свою страсть не сможет. Он мечтал о том, чтобы Амария принадлежала ему, стала бы его женой, но разве имел он на это право? Ведь он совсем ничего не знал о своем прошлом!