Мадонна миндаля - [85]

А художник, стиснув кулаки, пытался сопротивляться благочестивой морали этой истории и особенно ее «счастливой» концовке, завершившей неизбежную мученическую смерть несчастных девушек. До чего же он был глуп, надеясь, что Урсула могла выжить во время этой бойни! Ведь ее конец изображен на многочисленных фресках, которые можно видеть чуть ли не в каждой христианской часовне. И тут он вдруг вспомнил о Симонетте и о том, какое мужество та проявила не в бою, а в повседневной жизни. Как же гордо она держалась, когда заставила себя прийти к нему! Она, знатная дама, готова была любым способом заработать хоть какие-то деньги, чтобы спасти свой дом. А как стойко Симонетта держалась в церкви, когда все прихожане дружно ее осудили! Как она смогла, глядя прямо на него, отослать его прочь, когда все на свете, кроме законов святой церкви, казалось, требовало, чтобы они были вместе! Бернардино вспомнил, как Симонетта рассказывала ему, что пытается охотиться с луком, день за днем оттачивая меткость стрельбы, а в качестве мишени представляет себе тех испанцев, которые застрелили ее мужа. Знала ли она историю святой Урсулы? Молилась ли ей, главной защитнице от вражеских стрел? И, думая об этом, Бернардино одел Урсулу в белое с золотом платье и пурпурно-красный плащ. Волосы святой были скручены на затылке в тугой узел, но выпавшие из растрепавшихся кос золотисто-рыжие локоны лежали на щеках, красиво обрамляя нежное личико. Увлеченный работой, Бернардино не заметил, как сестра Бьянка ушла, и еще долго трудился после этого, и в итоге у святой Урсулы в одной руке оказался пучок стрел, а в другой — пальмовый лист. Его быстрая кисть также заставила святую устремить взор на странного краснокрылого ангела, порхавшего на расположенной ниже фреске. А под конец Бернардино нарисовал страшную стрелу с зазубренным наконечником, торчавшую из груди Урсулы. Глаза святой девственницы под тяжелыми веками, свойственными жительницам Ломбардии, продолжали смотреть спокойно, даже безмятежно, несмотря на то что пронзившая ее стрела должна была причинять ей невыносимые страдания, и она так склонилась над маленьким Илией, словно, умирая, понимала: будущее в детях. Затем, смешав белую и золотистую краски, художник водрузил на голову Урсулы райский венец — корону из тончайшей, словно лучики света, филиграни, украшенную геральдической лилией, а также изящными золотыми и серебряными кольцами. Интересно, думал он, а смогла бы Симонетта проявить подобное мужество во время такого сражения жизни со смертью? Его вдруг охватило ощущение нарастающей темноты, казалось, прямо на него опускается ночная тьма, уже окутавшая все вокруг, и он никак не мог стряхнуть с себя это ощущение. И тогда он слез со своего «насеста» и, неловко преклонив колена, опустился на холодный каменный пол. Впервые за долгие годы Бернардино начал молиться, запинаясь, с трудом вспоминая слова молитвы, борясь с непривычными интонациями. Он ни к кому конкретно не обращался — ни к одному из святых, ни к Святой Троице — Богу Отцу, Богу Сыну или Богу Святому Духу. Он просто истово молился, прося высшие силы, чтобы день, который мог бы потребовать от его Симонетты столь страшных мучений и испытаний, никогда не наступил.

ГЛАВА 34 ДЕРЕВО РЕБЕККИ

По настоянию Симонетты Манодората с сыновьями остались на вилле Кастелло. Она очень хотела, чтобы они чувствовали себя как дома, и, пользуясь вновь обретенным богатством, постаралась украсить их комнаты всевозможными испанскими вещицами, прежде всего кастильскими, какие только сумела найти в Павии, Комо и Лоди, разыскивая их на всех рынках и ярмарках, куда ездила продавать свой ликер «Амаретто». Манодората ни разу не заговорил с ней о Ребекке, и Симонетта ни слова о ней не спросила, сразу догадавшись — в тот злополучный день, когда он снова вернулся в Кастелло, — что Ребекки больше нет. Иафет был слишком мал, чтобы это понимать, и каждый день спрашивал, где мама, но его легко было утешить лакомством или лаской. Но старший из мальчиков, Илия, стал молчаливым и замкнутым, по ночам начал писать в постель, а потом просыпался с пронзительным криком и весь в жару. Симонетта видела, что Манодората слишком убит горем, чтобы утешать и развлекать маленьких сыновей, так что эту задачу она взяла на себя. Теперь она спала с ними в одной постели, чтобы Илия, проснувшись ночью, мог сразу найти ее руку и снова уснуть, так и не поняв в полусне, что это не его мать, не Ребекка.

Только к лету Илия начал понемногу оттаивать, снова стал улыбаться, и Симонетта даже как-то слышала его смех, когда он гонялся в роще за Иафетом. Она этому очень обрадовалась, но теперь ее куда больше тревожило то, что ее друг Манодората полностью сосредоточился на изготовлении и продаже «Амаретто», даже не пытаясь заглянуть в собственную душу и понять, что у него на сердце. Каждый вечер, окутанные светлыми сумерками жаркой летней поры, они сидели перед камином, попивая миндальный ликер и дружески беседуя о своем новом прибыльном деле. Порой Симонетте казалось, что Манодората вот-вот начнет с нею разговор о своей утрате, но он по-прежнему избегал этой темы, а она никогда не заговаривала с ним о Бернардино. И так продолжалось каждый вечер. Они говорили лишь о делах, хотя оба думали только о мучительной разлуке с любимыми и были похожи на голубей с подрезанными крыльями, навеки лишенных возможности летать.