Мадонна миндаля - [78]

Амария Сант-Амброджо в тот день пришла на рынок, чтобы купить фиг, и сама была свидетельницей чуда, которое сотворила незнакомая дама в красном платье. Амария тоже попробовала новый напиток из чаши на цепочке и поняла — как это случалось с нею всегда, когда ей доводилось испытать нечто приятное или сильно ее обрадовавшее, — что необходимо привести сюда и Сельваджо: пусть тоже попробует новый ликер и порадуется вместе с нею. В прежние времена Амария просто подхватила бы юбки и мигом добежала бы до дому, но теперь, помня о том, как изменился ее облик, она просто поспешила обратно, стараясь, правда, шагать как можно быстрее и шире, но никоим образом не допуская неприличного обнажения своих ног или тела. Сельваджо она нашла в мастерской, которую он пристроил к дому, тут же схватила его за руку и прямо в надетом на него плотницком фартуке потащила на соборную площадь, надеясь, что они еще застанут на рынке ту сказочную красавицу в красном платье и успеют попробовать ее чудесный миндальный ликер. Но к тому времени, как они добрались до площади Дуомо, солнце было уже совсем высоко и то место на рынке, которое занимала синьора в красном платье, опустело. Амария спросила у проходившего мимо управляющего рынком, узнав его по плащу, словно разделенному крестом на четыре части, и тот сказал, что с данной синьорой они разминулись всего на несколько минут. Амарии и Сельваджо осталось только послушать рассказы торговцев и покупателей. Добропорядочные горожане были, похоже, поражены неким майским безумием — с таким невероятным воодушевлением они рассказывали о знатной даме в красном платье и ее волшебном напитке. Да и сама Амария, речь которой в последнее время стала куда более неторопливой и взвешенной, весь обратный путь трещала не умолкая, снова и снова рассказывая Сельваджо о незнакомой синьоре, которая, по ее уверениям, была прекрасна, как сама Царица Небесная. Но Сельваджо, слушая ее, оставался совершенно спокоен. Теперь единственной настоящей красавицей он считал ту, что сейчас с таким упоением рассказывала ему о какой-то рыжеволосой даме и сказочном ликере.

ГЛАВА 30 ПОГРОМ

Манодората, закутавшись в свой медвежий плащ, шел через центральную площадь Саронно. Сегодня он просто не замечал, когда кто-то из добропорядочных горожан плевал ему под ноги или нарочито крестился при виде его. Сегодня он был поглощен своими весьма тревожными мыслями, ощущение нависшей беды все возрастало с тех пор, как они вместе Ребеккой и детьми перестали поститься. День был холодный, ясный, и ничто, казалось, не предвещало нарушений обычного распорядка, но все же Манодората не находил успокоения ни дома, сидя в любимом кресле, ни даже в саду. А поскольку у него не получалось ни спокойно сидеть, ни спокойно стоять, он решил немного пройтись и постараться во время прогулки унять свои страхи. Однако дурные предчувствия следовали за ним, как тень. Он сегодня не надевал жабо, и все равно шея как-то неприятно чесалась. Стараясь унять жжение, он провел рукой под воротником, но и это облегчения не принесло. Он чувствовал себя, точно приговоренный к смерти на плахе: горло обнажено и подставлено холодному ветру и остается только ждать, когда упадет топор.

Проходя мимо церкви, Манодората краем глаза заметил, что на дверях ее трепещет какой-то белый листок. Он подошел ближе, и ужас, и без того царивший в его душе, всплеснулся с новой силой. Вон он, источник его страхов! Та тревога, что с утра не давала ему покоя, те приступы непонятного ужаса, которые жалили, точно осы, — все это теперь получило объяснение. И с каждой минутой этих жалящих «ос» становилось все больше, и вскоре они превратились в кипящий черный рой, казалось вылетавший из небольшого объявления, написанного изящным почерком на хорошей латыни и скрепленного печатью самого кардинала. То, что Манодората прочитал на дверях церкви, заставило его немедленно повернуть к дому.

Захлопнув за собой дверь, украшенную шестиконечной звездой, он сбросил меховой плащ и кликнул Ребекку. Уже во второй раз за их недолгую совместную жизнь ему приходилось говорить ей, что они должны покинуть свой дом и бежать, чтобы спасти себе жизнь. Ибо, разъяснил жене Манодората, кардинал Милана особым декретом отменяет право евреев на владение собственностью и ведение дел в его епархии, и каждый, кто попытается противиться этому указу, будет сожжен на костре. Ребекка в страхе крепко обняла мужа и прижалась к его груди, и ему на мгновение даже стало немного легче. Манодората тут же принялся успокаивать жену, заверяя ее, что у них вполне хватит времени, чтобы уложить вещи и завтра утром покинуть свой дом.

Увы, это оказалось фатальной ошибкой.

Чтобы не тревожить маленьких сыновей, они провели вечер, как обычно: вместе поужинали, вместе помолились и мальчики отправились спать. Илия, держа в руках две белые свечи, произнес вечернюю молитву, даже покраснев от столь редкой привилегии. «Уложи нас спать, Адонай, Бог наш, чтобы спали мы спокойно, подними нас бодрыми, Правитель наш, готовыми к жизни, и раскинь над нами покров Твоего покоя». Детский голосок Илии звенел как колокольчик, огромные светло-кремовые свечи были почти с него самого, и их свет, казалось, целовал золотистые кудри мальчика, делая его похожим на ангела. На лице его, впрочем, отражались вполне земные чувства — гордость и самоуверенность, — и родители не могли сдержать улыбку, глядя на него. Однако сердце Манодораты нестерпимо болело. Никогда он не любил сына сильнее, чем в тот вечер! Илия, ясноглазый и умненький, заметил, конечно, что служанка Сара зачем-то укладывает вещи, но он полностью доверял отцу и матери и был уверен: в свое время они, разумеется, скажут ему все, что нужно.