Мадонна миндаля - [11]

— Следуйте за мной, мадам.

И Бернардино заметил, как Леонардо при этих словах вздрогнул, потом прямо-таки окаменел и в отчаянии воскликнул:

— Нет-нет, синьора! Умоляю, не шевелитесь! И не вставайте с места! — Он живо повернулся к Франческо: — Синьор, у вас ведь нет и не может быть никаких особых причин уводить вашу супругу из моей студии? И я очень надеюсь, что в отсутствие того человека, который вас обидел, вы постараетесь забыть о нанесенном вам оскорблении, ведь ни я, ни ваша жена ничуть в этой истории не виноваты, или я не прав?

Этого Франческо, разумеется, никак не мог отрицать, тем более прилюдно, и, похоже, заколебался, а Леонардо тут же прибегнул к лести.

— Вы только представьте себе, синьор, сколь сильно укрепит этот портрет вашу репутацию горячего поклонника и покровителя изящных искусств!

Если честно, Франческо изящные искусства терпеть не мог и совсем ничего в них не понимал, зато прекрасно понимал, что репутация Флоренции среди прочих городов-государств во многом зависит от того, насколько в ней развиты живопись и архитектура, и чувствовал всю важность того, что именно он оказывает покровительство художникам и архитекторам родного города, то есть и сам как бы является частью его достоинств. Однако он все еще не был готов смириться.

— Это всего лишь портрет, — сказал он с легким презрением, — а не одно из ваших великих батальных полотен или, скажем, сцена из Священного Писания. Картину такого рода увидят разве что члены моей семьи да наши ближайшие друзья, когда она будет висеть в нашем палаццо.

— О нет, синьор, вы ошибаетесь! — Теперь Леонардо заговорил с явным воодушевлением, в нем проснулась страстная любовь к своей работе. — Это будет особенный портрет, в котором отразятся поистине все достижения моей новой техники письма! Посмотрите на замечательную игру света и тени, на это чудесное chiaroscuro![10] И вот сюда еще посмотрите, на ее губы. Обратите внимание, как я затушевал уголки губ вашей супруги, желая придать ее лицу несколько загадочное выражение. Эту манеру я называю sfumato.[11] Поверьте, синьор, портретом вашей жены станет восхищаться весь мир! А вы, оказывая ей подобную услугу, лишний раз докажете, что являетесь не только великим покровителем и ценителем искусств, но и одним из величайших, благороднейших супругов на свете!

Эти слова все и решили. Ибо, несмотря на свою фамилию,[12] Франческо был начисто лишен чувства юмора, зато наделен изрядной долей гордости и тщеславия. Хотя, может, и лучше было бы устранить все непристойные слухи, связанные с именем его жены, а не давать этому художнику возможность обессмертить ее с помощью портрета. Но лесть победила. Синьор дель Джокондо резко опустил руку, протянутую жене, молча поклонился Леонардо и покинул студию.

Бернардино с облегчением прислонился лбом к деревянной перекладине ширмы. Он вдыхал сладкий запах масла и древесины тополя, а также… сладостный аромат сандалового масла, которым щедро умащивала себя дама его сердца, и едва ощутимый острый перечный запах этой женщины, который он так хорошо запомнил во время их вчерашней столь бурной ночи. Вспомнив эту ночь любви, Бернардино мгновенно испытал острый приступ желания, но ему пришлось убедить себя, что стоит несколько повременить с подобными безумиями — ведь он только что счастливо избежал жестокой расправы. Этот проклятый рогоносец готов был прямо-таки шкуру с него содрать, так что ни в коем случае нельзя сейчас поддаваться собственному сладострастию. Нет, он должен проявить силу воли и оставить эту синьору в покое. Леонардо окликнул его, и голос учителя окончательно отрезвил юного художника.

— Ты уже можешь выйти, Бернардино.

Юноша с таким жалким и покорным видом выбрался из своего убежища, что тут же заработал аплодисменты от других учеников. Он с театральной изысканностью поклонился своим благодарным зрителям, заметив, впрочем, что бровь Леонардо опять дернулась вверх, словно пойманная на крючок рыбка. От всей души благодарный учителю, Бернардино повернулся к нему и, низко поклонившись, сказал:

— Ох, спасибо, господин мой! Можно мне теперь вернуться к работе?

— Ты можешь вернуться к работе, Бернардино. Но не здесь.

— Что?

— Сидя в засаде, как шпион, ты должен был уже подслушать и увидеть достаточно, чтобы понять, какая тебя ждет судьба. Я действительно намерен отправить тебя в Венецию, чтобы ты выполнил полученный мною заказ. Так что письмо великого дожа — отнюдь не моя выдумка, и я показывал его твоему сопернику не для отвода глаз. — Леонардо снова вытащил из рукава письмо и помахал им перед носом у ученика. — Кроме того, я полагаю, тебе все же лучше некоторое время пожить вдали от праведного гнева синьора Джоконде.

— То есть в Венеции?

— Вот именно. Его светлость пишет, что заплатит три сотни дукатов за фреску, которую предстоит написать в церкви тамошнего монастыря. Это должна быть библейская сцена. Дева Мария, ангелы — в общем, обычная чепуха. И я считаю, что ты вполне созрел для подобного задания.

— Ты позволишь мне писать людей, учитель? Целую библейскую сцену? Не одни только руки?

— Да, ты будешь писать людей, — улыбнулся Леонардо, что с ним бывало нечасто. — Но безусловно, с руками, иначе дож, как мне кажется, вряд ли тебе заплатит.