Мадонна будущего - [60]

— Прямое доказательство, что он видит в тебе женщину, — заметил ее собеседник. — А он, часом, не графоман, творящий «изящную литературу»?

— Еще какой! Написал пьеску «Корисанда» — сплошная литературщина. Ты, верно, помнишь: она шла здесь на утренниках с Беатрис Боумонт в главной роли и не удостоилась даже брани. У всех, кто был к ней причастен — начиная с самой Беатрис и кончая матушками и бабушками грошовых статисток, даже билетершами, — у всех до и после спектакля брались интервью, и он тут же свое изделие опубликовал, признав справедливым обвинение в «литературности» — мол, такова его позиция, что должно было стать отправной точкой для дискуссии.

Байт слушал с удивлением.

— Какой дискуссии?

— Той, которую он тщетно ждал. Но разумеется, никакой дискуссии не последовало и не последует, как он ее ни жаждет, как по ней ни томится. Критики ее не начинают, что бы о пьеске ни говорилось; и я сильно сомневаюсь, что о ней вообще что-либо говорится. А ему по его душевному состоянию непременно нужно хоть что-то, с чего начать спор, хоть две-три строки из кого-нибудь вытянуть. Нужен шум, понимаешь? Чтобы сделаться известным, чтобы продолжать быть известным, ему нужны враги, которых он будет сокрушать. Нужно, чтобы на его «Корисанду» нападали за ее «литературность», а без этого у нас ничего не получается. Но вызвать нападки — гигантский труд. Мы ночами сидим — стараемся, но так и не сдвинулись с места. Внимание публики, видимо, как и природа, не терпит пустоты.

— Понятно, — прокомментировал Байт. — Значит, сидим в луже.

— Если бы. Сидим там, где осела «Корисанда», — на этой вот сцене и в театральных уборных. Там и завязли. Дальше ни тпру, ни ну, никак не сдвинуться с места — вернее, никакими усилиями не сдвинуть. Ждем.

— Ну, если он ждет с тобой!.. — дружелюбно съязвил Байт.

— То может ждать вечность?

— Нет, но с тихой покорностью. Ты поможешь ему забыть обидное пренебреженье.

— Ах, я не из той породы, да и помочь ему можно, лишь обеспечив признание. А я уверена: это невозможно. Один случай, видишь ли, не похож на другой, они совсем разные, эта прямая противоположность твоему Бидел-Маффету.

Говард Байт сердито гмыкнул.

— Какая же противоположность, когда тебе его тоже жаль. Голову даю, — продолжал он, — ты и этого бросишься спасать.

Но она покачала головой:

— Не брошусь. Правда, случай такой же прозрачный. Знаешь, что он сделал?

— Сделал? Вся трудность, насколько могу судить, в том и состоит, что он ничего не способен сделать. Ему надо бить в одну точку. Пусть накропает вторую пьеску.

— Зачем? Для него главное — быть известным, а он уже известен. И теперь для него главное — это стать клиентом тридцати семи пресс-агентств Англии и Америки и, подписав с ними договор, сидеть дома в ожидании результатов и прислушиваться, не стучит ли почтальон. Вот тут и начинается трагедия — нет результатов. Не стучится почтальон к Мортимеру Маршалу. А когда тридцать семь пресс-агентств в необозримом англоязычном мире тщетно листают миллионы газет — на что идет солидный кус личного состояния мистера Маршала, — такая «ирония» жестоко бьет по его нервам; он уже смотрит на каждого как на виноватого и взглядом, от которого бросает в дрожь. Самые большие надежды он, разумеется, возлагал на американцев, и они-то сильнее всего его подвели. Молчат как могила, и с каждым днем все глубже и безнадежнее, если молчание могилы может быть глубже и безнадежнее. Он не верит, что эти тридцать семь агентств ищут с должной тщательностью, с должным упорством, и пишет им, полагаю, сердитые письма, вопрошая, за что, так их и эдак, он, по их мнению, платит им свои кровные. Ну а им, беднягам, что прикажешь делать?

— Что? Опубликовать его сердитые письма. Этим они, по крайней мере, нарушат молчание, что будет ему приятнее, чем ничего.

Вот это да! Мод, видимо, была поражена.

— И в самом деле приятнее, честное слово, — согласилась она, но тут же, подумав, добавила: — Нет, они побоятся. Они же каждому клиенту гарантируют что-нибудь о нем найти. Заявляют — и в этом их сила — всегда что-то найдется. Признать, что дали маху, они не захотят.

— Ну, в таком случае, — пожал плечами молодой человек, — если он не исхитрится разбить где-нибудь окно…

— Вот-вот. Тут он как раз рассчитывал на меня. И мне, по правде сказать, казалось, я сумею, иначе не стала бы напрашиваться на встречу. Думала, кривая вывезет. Но вот нет от меня никакого проку. Роковая неудачница. Не обладаю я легкой рукой, ничего не умею пробивать.

Она произнесла это с такой простодушной искренностью, что ее собеседник мгновенно отозвался.

— Вот те на! — чуть слышно пробормотал он. — Что за тайная печаль тебя гложет, а?

— Да, тайная печаль.

И она замкнулась, напряженная и помрачневшая, не желая, чтобы ее сокровенное обсуждалось в игриво-легкомысленном тоне. Тем временем над освещенной сценой наконец поднялся занавес.

3

Позже она была откровеннее на этот счет: произошло несколько коснувшихся ее событий. И среди прочих прежде всего то, что Байт досидел с нею до конца финской пьесы, в результате чего, когда они вышли в фойе, она не могла не познакомить его с мистером Мортимером Маршалом. Сей джентльмен явно ее поджидал, как и явно догадался, что ее спутник принадлежит к Прессе, к газетам — газетчик с головы до пят, и это каким-то образом подвигло его любезно пригласить их на чашку чаю, предлагая ее выпить где-нибудь поблизости. Они не видели причины для отказа — развлечение не хуже других, и Маршал повез их, наняв кеб, в маленький, но изысканный клуб, находившийся в той части города, которая примыкает к району Пикадилли, — в место, где они могли появиться, не умаляя исключительности своего журналистского статуса. Приглашение это, как они вскоре почувствовали, было, собственно, данью их профессиональным связям, тем, которые бросали в краску и трепет, томили мукой и надеждой их гостеприимного хозяина. Мод Блэнди теперь уже окончательно убедилась, что тщетно даже пытаться вывести его из заблуждения, будто она, неделями недоедавшая и нигде не печатавшаяся, а сейчас, в эти мгновения, когда ей совали взятку, осознавшая, что напрочь лишена способности кого бы то ни было пробивать, может быть полезна ему по части газет, — заблуждения, которое, по ее меркам, превосходило любую глупость, вызванную чрезмерной восторженностью. Чайная зала была выдержана в бледно-зеленых, эстетских тонах; налитые доверху хрупкие чашки дымились густым крепким янтарем, ломтики хлеба с маслом были тоненькими и золотистыми, а сдобные булочки открыли Мод, как зверски она голодна. За соседними столиками сидели леди со своими джентльменами — леди в боа из длинных перьев и в шляпах совсем иного фасона, чем ее матроска, а джентльмены носили прямые воротнички вдвое выше и косые проборы много ниже, чем Говард Байт. Беседа велась вполголоса, с паузами — не от смущения, а чтобы показать сугубую серьезность ее содержания, и вся атмосфера — атмосфера избранности и уединенности — казалась, на взгляд нашей юной леди, насыщенной чем-то утонченным, что разумелось само собой. Не будь с нею Байта, она чувствовала бы себя почти испуганной — так много, казалось, ей предлагали за то, чего исполнить она никак не могла. В памяти у нее застряла фраза Байта о разбитом окне, и теперь, пока они втроем сидели за столиком, она мысленно оглядывалась, нет ли вблизи ее локтя какой-нибудь хрупкой поверхности. Ей даже пришлось напомнить себе, что ее локоть, вопреки характеру его обладательницы, ни на что здесь не нацелен, и именно по этой причине условия, которые, как она сейчас осознала, по-видимому предлагаемые ей за возможные услуги, нагоняли на нее страх. Что это были за услуги — как нельзя яснее читалось в молчаливо-настойчивых глазах мистера Мортимера Маршала, которые, казалось, не переставая, говорили: «Вы же понимаете, что я хочу сказать, вы же видите мою сверхутонченность — не могу объясниться прямо. Поймите: во мне что-то есть — есть! — и при ваших возможностях, ваших каналах, право же, ничего не стоит всего лишь… ну, чуточку поблагодарить меня за внимание».