Мадонна будущего - [23]

— Нет, спасибо… впрочем, одно тут написано правильно: сколько я еще мог бы сделать!

— Люди обычно сколько «могли бы», столько и делают, — изрек доктор Хью.

— Обычно да, а я был дурак! — сказал Денком.

Доктор Хью действительно задержался в Борнмуте — дело быстро шло к развязке. Через два дня Денком робко, словно бы в шутку, заикнулся о «второй попытке», о которой, конечно, теперь не может идти и речи. Молодой человек на минуту замер, а потом воскликнул:

— Она будет, будет! Это будет попытка читателя — увидеть, понять, отыскать жемчужину!

— Жемчужину! — горько вздохнул бедный Денком. На его пересохших губах мелькнула улыбка, холодная, словно зимний закат, улыбка, когда он, помолчав, произнес: — Никакой жемчужины нет, она то прекрасное, чего я не написал, ее нет и не будет.

С той минуты он все реже приходил в себя, никого вокруг не замечая. Передышка, когда они познакомились с доктором Хью, оказалась короткой, болезнь была неумолима и разрушала безжалостно, как трещина — океанское судно. Денком, ни на что больше не рассчитывая, не жалуясь и не рассуждая, стремительно шел ко дну, несмотря на все искусство его молодого друга, чьи незаурядные способности теперь от души оценил старый врач, и на все их старания избавить Денкома от боли. Однажды, перед самым концом, он все-таки дал понять, что двухдневное отсутствие доктора не прошло незамеченным, — он вдруг приоткрыл глаза и спросил, не с графиней ли тот провел оба дня.

— Графиня умерла, — сказал доктор. — Я знал, что при определенном стечении обстоятельств ей долго не протянуть. Я попал на похороны.

Глаза Денкома приоткрылись шире.

— Она оставила вам «приличное состояние»?

Молодой человек беспечно расхохотался:

— Ни пенса. Она меня прокляла.

— Прокляла?! — простонал Денком.

— За то, что я ее бросил. Я бросил ее ради вас. Пришлось выбирать, — сказал доктор.

— И вы выбрали бедность?

— Я выбрал наш с вами роман и готов отвечать за последствия, каковы бы они ни были, — улыбнулся доктор Хью. Потом он легкомысленно произнес: — Черт с ним, с наследством. Не моя вина, что ваши книги невозможно выбросить из головы.

В ответ на свою шутку доктор услышал беспомощный стон, и много часов, много дней подряд Денком пролежал, неподвижный и ко всему безучастный. Потом ему показалось, будто он наконец, за все свои труды и старания, получил объяснение, такое ясное, такое очевидное, что он преисполнился верой, взволновавшей его и смягчившей отчаяние. У него прошло чувство, будто он тонет в ледяной воде, теперь он плыл, легко и свободно. Объяснение было замечательное, проливавшее свет на все. Перед концом он сделал доктору знак и, когда тот опустился на колени рядом с постелью, попросил придвинуться ближе.

— Вы помогли мне понять, что это все было сплошная иллюзия.

— Только не ваша слава, мой дорогой друг, — прошептал молодой человек.

— «Слава»… какая слава! Слава — это когда сдал экзамен, нашел свое и оставил людям. Главное, стать нужным людям. Вы, конечно, меня полюбили, но вы исключение.

— Вы столького добились! — сказал доктор Хью, вложив в свой молодой голос оптимизм благовеста.

Денком помолчал, собираясь с силами, и проговорил:

— «Вторая попытка» — вот что иллюзия. Не должно быть второй попытки. Мы движемся наугад, делаем то, что можем, отдаем то, что есть. Наши искания — это наша страсть, а в страсти и есть смысл. Все остальное — игры искусства.

— Но если вы искали, искали отчаянно, значит, вы создали свое, — мягко ответил доктор.

— Каждый что-то да создает, — не стал спорить Денком.

— Но это «что-то» и есть самое важное. Это — воплощение. Ваше воплощение!

— Утешитель! — с насмешкой выдохнул бедный Денком.

— Это так и есть, — упорствовал его молодой друг.

— Так и есть. Поражения в счет не идут.

— Поражения — часть нашей жизни, — сказал доктор Хью.

— Да, но она прошла. — Голос бедного Денкома уже был почти не слышен, однако он все же сумел облечь в слова свой конец, тем и завершив попытку, первую и единственную.

Коксоновский фонд

THE COXON FUND

1894

Перевод С. Сухарева

I

— Теперь они с ним вовек не расстанутся! — подытожил я, возвращаясь вечером к станции, однако по более основательном размышлении (наедине с собой в пустом купе на пути от Уимблдона до Ватерлоо, перед великолепием Окружной железной дороги) подправил свой вывод в том смысле, что моим друзьям, скорее всего, вряд ли удастся насладиться исключительным правом на обладание мистером Солтрамом. Говоря откровенно, при первой встрече я так и не сумел в достаточной мере уяснить масштаб его личности, но все же, сдается мне, предугадал (пусть смутно) всю неимоверность обязательств, возлагаемых на себя теми, кому дарована была привилегия состоять с ним в знакомстве. Впечатление Солтрам и впрямь производил громадное: надо думать, именно испытанное мной потрясение и зародило во мне неясное предчувствие того, что рано или поздно, но он должен будет принадлежать нам всем без изъятия, всецело и безраздельно. Вся полнота этого ничем не ограниченного владения рисовалась мне, допускаю, довольно-таки расплывчато; зато смиренная безропотность Малвиллов обнаружилась с неоспоримой наглядностью. «Он проживет у нас до весны», — обронила, словно невзначай, Аделаида, напускной беспечностью тона смягчая болезненность столь короткого отрезка времени. Эта милейшая супружеская чета охотно простерла бы свое радушие и на целое полугодие, однако они не смели даже заикнуться о том, что мистер Солтрам соблаговолит пробыть у них до конца лета, по одной-единственной причине: подобная щедрость превзошла бы самые дерзкие их ожидания.