Мадонна будущего - [16]

— Теперь я знаю, это вы встали между нами, — сказала она. — И зачем только он привел вас в мой дом! Разве вы могли отнестись ко мне так, как он. Что ж, Бог дал мне его, Бог взял! Я сейчас заплатила за мессу: они будут девять дней молиться за упокой его души. И вот что я еще вам скажу: я его не обманывала. Кто заставлял его думать, будто я могу жить одними высокими мыслями и возвышенными словами? Он сам это придумал, и ему нравилось в это верить. — И, помолчав, добавила тоном помягче: — Он очень мучился?

— Да, очень, но мучения его длились недолго.

Она замялась и потупилась.

— А он говорил обо мне? — спросила она после паузы, поднимая на меня глаза; в их темной неподвижной глубине вспыхнул огонек женской уверенности в себе, оживив и осветив на минуту ее прекрасные черты. Бедный Теобальд! Каким бы словом ни называл он свои чувства к ней, очаровали его, конечно же, эти волшебные глаза.

— Не сомневайтесь, синьора, — сказал я твердо.

Она снова потупилась и ничего не ответила.

Затем поправила шаль и, тяжело и глубоко вздохнув, сказала:

— У него был замечательный талант.

Я поклонился, и мы расстались.

Минуя узкую улочку по дороге в отель, я задержался взглядом на прибитой над дверью вывеске, показавшейся мне знакомой. Память тотчас подсказала, что она повторяет надпись вверху визитной карточки, которая недолгое время лежала у меня в жилетном кармане. На пороге стоял сам изобретательный мастер, чьи притязания на успех у почтеннейшей публики она столь явственно выражала, и, попыхивая трубкой, тряпочкой наводил последний лоск на одну из своих неповторимых «композиций». Я уловил выразительное сплетение двух хвостов. Он узнал меня и, сняв с головы алую феску, с подобострастным поклоном пригласил зайти в его ателье. Я ответил поклоном на поклон, но прошел мимо, досадуя в душе на эту неприятную встречу. Еще неделю спустя, всякий раз, когда среди развалин великого Рима мною вдруг овладевали воспоминания о странных иллюзиях Теобальда и его плачевной неудаче, мне словно слышался наигранно-театральный, нагловатый шепот: «Коты и обезьяны, обезьяны и коты — в них вся человеческая жизнь».

Зрелые годы

THE MIDDLE YEARS

1893

Перевод Т. Чернышевой

Был яркий, теплый апрельский день, и бедный Денком, счастливый от сознания вновь возвратившихся сил, стоял в гостиничном садике, никак не решаясь отправиться на небольшую прогулку, что все же еще выдавало в нем остатки болезни. Здесь, на севере, Денкому нравилось жаркое солнце, нравились песчаные откосы с сосновыми островками, нравилось даже бесцветное море. То, что «Борнмут — прекрасный курорт», он слышал и раньше, но считал обыкновенной рекламой, а здесь проникся к этому бесхитростному захолустью самыми теплыми чувствами. В руках Денком держал бандероль, которую только что ему передал болтливый деревенский почтальон, и, как был с ней, двинулся вправо, вверх по дорожке к укромной, давно облюбованной им скамье. Скамья стояла в складке откоса, надежно укрытая со всех сторон, и смотрела на юг, на пятнистый от света английский берег. Добравшись туда, Денком успел изрядно выбиться из сил, отчего на минуту пришел в уныние: конечно, теперь ему лучше, но, в конце концов, что такое «лучше»? Та, прежняя высота, на какую ему удавалось когда-то подняться, была отныне заказана. Жизнь утратила бесконечность, а остаток казался расчислен, будто градусник возле аптеки. Денком сел, принявшись смотреть на гладкое, полное блеска море — ничтожную, жалкую мель по сравнению с бездной людских иллюзий. Вот где подлинная глубина, не знающая отливов. Сверток так и лежал на коленях нетронутый — Денком, из-за болезни разом лишившись всех радостей бытия, отчего стал казаться себе стариком, получив возможность развлечься, растягивал удовольствие, хотя сам заранее знал, что при виде вышедшей книжки не почувствует никакого восторга, как бывало в молодости. Человек с именем, он «выходил в свет» слишком часто и слишком хорошо себе представлял, что и как должно выглядеть.

Внизу вскоре появилась небольшая компания — две дамы и молодой человек, которые двигались по песку почти с такой же неторопливостью. Молодой человек на ходу читал книгу в заметной издалека, восхитительно красной обложке и наконец вовсе остановился. Спутницы тоже встали в ожидании, пока он нагонит их, и стояли, оглядываясь по сторонам, на море и на небо, тыча зонтиками в песок, явно радуясь красоте погожего дня. Молодой человек был так же явно к ней равнодушен, и Денком даже позавидовал тому доверию к автору, той увлеченности и неспешности, с какой сам читать давно разучился. Одна из спутниц была дама большая, в годах; вторая стройнее, моложе и, кажется, ниже рангом. При виде первой на память сразу пришли кринолины, и, глядя на голубую, похожую на гриб шляпку с вуалью, Денком подумал, что эта особа наверняка должна со всей своей устрашающей мощью цепляться не только за прошлую моду, но за все, чего не удержать. Та, что моложе, извлекла из-под складок мантильи, а потом расставила на песке хлипкий стульчик и, попробовав, прочно ли он стоит, отошла, уступая старшей. Стульчик, а также движения исполнительниц — которые были здесь участницы пьесы, разыгранной для единственной ложи, — позволяли безошибочно угадать, кто владетельная матрона, а кто скромная компаньонка. Но разве он был бы опытным романистом, если бы не умел разбираться в подобных компаниях? Денком быстро составил сюжет, где старшая была матерью, молодой человек ее сыном, а скромная компаньонка, дочь какого-нибудь мелкого чиновника или офицера, сгорала от тайной страсти к нему. Нет, от глаз литератора не укрылось, как она посмотрела поверх головы своей благодетельницы туда, где стоял он, а он, когда мать уселась, окончательно ушел в чтение. Он читал дешевый роман, в завлекательной яркой обложке, погрузившись в мир книжных страстей, и не замечал рядом с собою живого чувства. Он машинально переступил с места на место, зарылся ногами в мягкий песок и спокойно дочитывал страницу. Огорченная, скромная компаньонка побрела прочь с понуро опущенной головой, а пышная дама осталась одна смотреть на море, издали напоминая руины аэроплана.