Мадемуазель Шанель - [154]

— Ты не хочешь ничего мне сказать?

— Сказать? Про что? Про нас с тобой?

— Да, про нас с тобой. Про себя. Про все остальное.

Я задумчиво посмотрела на него:

— Боже мой, барон фон Динклаге, если бы я не знала вас как облупленного, то подумала бы, что вы испугались.

— Коко, я не раз тебе говорил: мы тут не в бирюльки играем. — Он стиснул зубы. — Ты все еще в опасности. Война не закончена. Ты не должна никому ничего говорить. Это необходимо, сейчас даже больше, чем когда-либо.

— Иначе — что? — Я сложила чеки в пачку, перевязала ленточкой. — Ты меня пристрелишь, что ли?

— Господи, с тобой точно невозможно разговаривать! — Он неожиданно рассмеялся. — Думаю, с тобой не справился бы и сам Гитлер.

— Куда ему, — отпарировала я, минуту помолчала и добавила: — Ладно, ничего никому не скажу, даю слово. Хотя ты вряд ли заслуживаешь этого после всех своих художеств.

Он надел шляпу.

— Спасибо тебе, Коко, — произнес он и, не добавив больше ни слова, ушел.

Вряд ли я увижу его когда-нибудь снова, подумалось мне. И слава богу!

* * *

Когда немцы покинули город, я отправилась повидаться с Мисей. Она выглядела измученной, но встретила меня радушно. Все ее надежды воскресли, когда она узнала, что союзники всего в нескольких милях от города. Я вручила ей свои последние запасы седола — сама я почти отказалась от него, со стиснутыми зубами бросая вызов бессонным ночам. Мися сообщила, что Арлетти страшно напугана. Ее любовник однажды ночью скрылся, а вместе с ним и большинство немецкого высшего командования, которое властвовало над нами последние четыре года.

— Боится, что ее арестуют как коллаборационистку… Впрочем, туда ей и дорога, — фыркнула Мися. Получив дозу, Мися стала, как всегда, очень язвительна. — Собирается и сама бежать до прихода союзников. — Но потом, сообразив, что́ ляпнула, Мися усмехнулась. — Не беспокойся, дорогая, я, конечно же, готова встать на твою защиту.

— А еще у тебя Лифарь с Кокто, — напомнила я. — Придется всех нас прятать у себя на чердаке. — Мися побледнела, и я похлопала ее по руке. — Ну-ну, не волнуйся. Я сама могу о себе позаботиться. Да и в чем меня можно обвинить? Ну взяла себе любовника. А в моем возрасте человек едва ли может позволить себе спрашивать у него паспорт.

Она улыбнулась, но как-то неубедительно. Всего она, конечно, не знала, но известно ей было достаточно, и я подавила растущее беспокойство: вообще-то, меня все-таки могут обвинить во многих грехах, если захотят. Те из нас, кто остался и пытался как-то выжить, будут первыми, кому грозит возмездие.

— Оставайся с нами, — пророкотал стоящий у бара Жожо, разливая по бокалам свой любимый коньяк. — Здесь тебя вряд ли станут искать.

— Нет. — Я взяла протянутый бокал. — Если чутье меня не подводит, скоро вообще негде будет скрыться. С таким же успехом можно будет вернуться в «Риц». В конце концов, — добавила я, опрокидывая бодрящий напиток, — они должны мне еще два месяца.

И я вернулась в «Риц», в свои апартаменты, провонявшие дымом немецких сигарет, с пятном в ванной, куда, наверное, кто только не мочился. Я заставила горничную вылизать комнаты, потом приказала доставить из квартиры на улице Камбон кое-какую мебель, чтобы помещения хоть как-то походили на нормальное жилье. И все равно не чувствовала себя здесь дома. Когда по городу прошел слух, что войска союзников уже на подходе, Париж взбунтовался. В одночасье он стал напоминать пропитанную кровью преисподнюю, и тем не менее мне он казался пустым, как сцена после окончания спектакля: занавес опустился, скрыл декорации, правда финал всего действа оказался куда более громким, чем недавние аплодисменты.

Я ждала от будущего самого худшего. Прежде всего оно материализовалось в виде моего друга Сержа Лифаря. За несколько недель до катастрофы, когда силы союзников еще были на подступах к городу, немцы помогали бежать всем, у кого были средства, а тех, у кого таковых не оказалось, с собой не брали. Его последний обожатель из немцев предложил Лифарю перебраться в Цюрих, вместо этого Серж бросился ко мне. Лифарь притащил с собой сумку, набитую натертыми канифолью балетными тапочками. Он совсем обезумел от страха, поскольку отплясывал перед врагом и теперь пожинал плоды.

— Арлетти арестовали, — заявил он, ввалившись ко мне в номер. — Посадили в тюрьму. Мари-Луиза скрывается, Кокто тоже. Они придут и за нами, Коко.

— Можешь оставаться здесь, — сказала я. — Я никуда бежать не собираюсь.

Я сама удивлялась своей смелости. Из окна квартиры Жожо Серта, выходящего на площадь Согласия, мы смотрели, как в город входит свобода во главе с генералом де Голлем. Колонны солдат маршем прошли к Триумфальной арке, их встречали восторженные крики, в воздух летели головные уборы, толпы заполняли даже боковые улочки, а агенты «Свободной Франции» уже открыли охоту за подозреваемыми в сотрудничестве с оккупантами. Представление о том, что нас ждет, мы получили, когда раздался выстрел снайпера и стекла в окнах квартиры разлетелись вдребезги; все попа́дали на пол, осыпаемые тысячами летящих во все стороны осколков. Когда с опаской встали, оказалось, что Жожо все еще на балконе, потрясает кулаком невидимому стрелку и орет во всю глотку: