Мадемуазель Шанель - [147]

— Вы тоже когда-то с Верой были друзьями, — удалось мне выговорить. — Ты был с ней в Монте-Карло у меня на дне рождения. И это ваше важное лицо в Берлине, с которым вы связаны, он тоже должен знать, что мы много лет с ней не виделись. В Лондоне, перед своим замужеством, она у меня уже не работала, и вообще, кто поверит, что я хочу предложить ей работу, да еще открыть свое заведение в Испании, когда я отказалась открыть свое ателье здесь?

— Потому что она тебе писала. — Он набрал код замка на своем портфеле и открыл его. Я увидела несколько папок. Он вытащил одну из них, положил на кровать и достал конверт. — Она послала это письмо четыре месяца назад. В нем она просит тебя обратиться к Черчиллю, чтобы он вступился за нее. Должно быть, знает, что ты на него имеешь некоторое влияние.

— Так ты… Так, значит, ты перехватывал мою корреспонденцию?

— Так было надо, — сказал он, не делая ни малейшей попытки извиниться. — Мне приказали. Я должен был быть уверен… то есть мой начальник должен был быть уверен, что на тебя можно положиться. Мы видели и твое письмо Черчиллю, то самое, в котором ты поздравляешь его с избранием на пост премьер-министра. Весьма располагающее письмо. Мы отослали его дальше, надеясь, что оно дойдет до адресата, хотя, разумеется, наверняка тут трудно что-либо сказать. Есть другие каналы, где подобные послания исчезают бесследно.

— Боже мой…

Я быстро отошла от него; смятение и страх душили меня. Что я наделала? Как могла допустить, чтобы это зашло так далеко? Перед внутренним взором вдруг вспыхнула картинка: мальчик сидит на полуразрушенной стене в Виши, потом он падает, затем неожиданно бросается вперед, хватает деньги и стремглав убегает. Обыкновенный воришка купил меня, вызвал во мне жалость и сочувствие, а теперь я оказалась жертвой куда более опасного типа.

Но показывать страх нельзя, это не принесет мне ничего хорошего. Шпатц считает, что я ему нужна; возможно, я смогу обернуть эту неприятную ситуацию в свою пользу. Я взяла себя в руки и заговорила тем же тоном, каким торговалась с поставщиками тканей:

— Этот ваш важный человек в Берлине… я полагаю, он не ждет, что я стану рисковать просто так. Что он может предложить мне взамен?

— Освобождение Андре, — ответил Шпатц не колеблясь, и я едва подавила желание вцепиться ему в горло. — Он занял кресло своего прежнего начальника и, как новый руководитель отдела внешней разведки в Берлине, может дать ход необходимым бумагам. Андре будет прислан сюда, чтобы управлять одной из фабрик Момма.

— Ах вот как… И это после всего, что было? — Я уперла кулаки в бока. — Значит, я соглашаюсь ехать в Мадрид и моего племянника освобождают?

— Да. — Шпатц старался говорить ровным голосом, хотя должен был знать, должен был видеть, насколько я его в этот момент ненавижу.

— Негодяй, — сказала я. — Все вы такие, вы чудовища, а не люди!

— Может быть, но таковы его условия. Ты помогаешь нам — он освобождает Андре. Ты согласна?

Я сделала вид, будто раздумываю, хотя он так хорошо, так ловко подстроил свою ловушку, что сомневаться в моем ответе не приходилось.

— Передай этому человеку, что я согласна. Но сначала я должна увидеть своего племянника, причем живого.

* * *

Поездку в Берлин Шпатц устроил в сентябре. Я уезжала в обстановке полной секретности, совершенно одна, на ночном поезде, с небольшим чемоданчиком в руке; моя сумочка была набита всякими разрешениями, там же лежал паспорт со штампом. И пока поезд преодолевал ограждения и контрольно-пропускные пункты с бесконечными проверками документов и досмотром багажа, я старалась сохранять невозмутимое лицо. Никто ни разу у меня не спросил, зачем я еду в Берлин, и это меня пугало. Шпатц приготовил одну хитрость, легенду о престарелой подруге, бывшей моей клиентке, к которой я еду в гости. Но в моем разрешении, должно быть, было нечто такое, что исключало всякие вопросы. Чиновники, разрешавшие мне въезд в страну, ограничивались только замечаниями о том, что, согласно моему аусвайсу, мне позволяется провести в Берлине два дня, а потом я должна вернуться во Францию.

В Берлине я никогда не бывала, однако город осмотреть почти не удалось. Прямо с вокзала меня повезли в штаб разведки. Пока мы ехали в роскошном «мерседесе» с тонированными стеклами, я мельком увидела кучи снега под стенами черных как уголь зданий, выгоревшие остовы домов после недавней бомбежки союзников. На фасадах развевались флаги с вездесущей свастикой. По улицам шли люди, каждый по своим делам, я видела даже целующиеся парочки, в общем, все, как и везде. Если бы не очевидные признаки нацистской власти на каждом перекрестке, не портреты Гитлера на стенах и грохочущих мимо трамваях, Берлин мало чем отличался бы от любого другого европейского города: шумные, людные улицы, запах бензина, выхлопных газов и угольного дыма. Было почти невозможно представить себе, что я только что попала в самое гнездо жуткого политического режима, который твердо намерен стереть всех нас в порошок.

Больше часа я сидела на скамейке на третьем этаже холодного и безликого административного здания, нервно курила, пока секретарша не указала мне на табличку над моей головой, написанную по-немецки, и не сообщила, что курение в стенах здания запрещено. В конце концов она повела меня по коридору со множеством застекленных дверей, за которыми раздавался непрерывный стрекот пишущих машинок.