Мадемуазель де Мопен - [83]

Темные Арденны распахивают свои широколиственные объятия, чтобы принять и укрыть тебя; заботясь о твоем ложе, добрый лес расстилает в глубине своих пещер самый мягкий мох; он склоняет над твоим челом свои своды, чтобы уберечь тебя от солнца и дождя; он выражает тебе свою жалость слезами источников и вздохами ланей и молодых оленей; он превращает свои скалы в удобнейшие пюпитры для твоих любовных посланий; он протягивает тебе колючки своих кустов, чтобы наколоть на них письма, и велит атласной коре своих осин уступить острию твоего стилета, когда тебе вздумается вырезать вензель Розалинды.

Если бы можно было, юный Орландо, подобно тебе иметь про запас обширный тенистый лес, чтобы удалиться туда, уединиться в своем горе, и если бы на повороте аллеи можно было повстречать ту, которую ищешь, — переодетую, но узнаваемую! Увы, мир души — это вам не зеленый Арденнский лес, и лишь на клумбе поэзии расцветают те дикие и капризные цветочки, аромат которых дарует забвение. Напрасно мы проливаем слезы — они не струятся прекрасными серебряными водопадами; напрасно мы вздыхаем — никакое сочувственное эхо не дает себе труд вернуть нам наши пени, украсив их игрой слов и ассонансами. Понапрасну цепляем мы по сонету на колючки каждого ежевичного куста — никогда Розалинда их не получит, и попусту испещряем мы древесную кору возлюбленными вензелями.

Птицы небесные, дайте мне взаймы по перышку каждая — ласточка и орел, колибри и птица Рох, — чтобы я сделал себе пару крыльев и поскорей взмыл в неведомые дали, туда, где ничто не напомнит мне о человеческих селениях, где я смогу забыть, что я — это я, и заживу новой и удивительной жизнью, дальше, чем в Америке, в Африке, в Азии, дальше самого отдаленного островка на земле, за ледяным океаном, по ту сторону полюса, где дрожит северное сияние, в бесплотном королевстве, куда улетают божественные создания поэзии и образы, в которых запечатлена высшая красота.

Как прикажете вытерпеть заурядные разговоры в кружках и салонах после твоих речей, блистательный Меркуцио, чья каждая фраза сверкает золотым и серебряным дождем, словно сноп ракет под усеянным звездами небом? Бледная Дездемона, какую радость, по-твоему, может принести нам вся земная музыка после твоей песенки об иве? Какие женщины не покажутся дурнушками рядом с вашими Венерами, античные ваятели, слагатели мраморных строф?

Ах, как ни пытался я сжать в неистовых объятиях мир материального — за неимением другого, — чувствую, что родился не в добрый час, что жизнь создана не для меня, что она меня отталкивает; я ни за что не могу взяться — какое бы направление я ни избрал, все равно сбиваюсь с пути: и гладкая аллея, и каменистая тропа неизменно ведут меня к пропасти. Если я хочу взлететь, воздух сгущается вокруг меня, и я цепенею с расправленными крыльями, не в силах их сложить. Я не могу ни ходить, ни летать; небо влечет меня, когда я на земле, земля — когда я в небе; в вышине аквилон вырывает у меня перья, внизу булыжники ранят мне ступни. У меня слишком нежные подошвы, чтобы ступать по стеклянным осколкам реальности: размах крыльев слишком узок, чтобы воспарить надо всем и круг за кругом взлететь в бездонную лазурь мистицизма, к неприступным вершинам вечной любви; с тех пор как Океан любит Луну, а женщины морочат мужчин, еще не было в мире более несчастного гиппогрифа, более убогой, состряпанной из разнородных кусков мешанины, чем я; умерщвленная Беллерофонтом чудовищная Химера с головой девы, лапами льва, телом козы и хвостом дракона, была по сравнению со мной существом простым и незамысловатым.

В моей хрупкой груди уживаются вместе усеянные фиалками грезы юной невинной девушки и безумный пыл хмельных куртизанок; мои вожделения рыщут, подобно львам, точат когти во тьме и ищут, кого бы пожрать; мои мысли мечутся беспокойно, как козы, балансируя на краю самых опасных горных хребтов; ненависть моя, вся напитанная отравой, свивает неразрывными узлами свои чешуйчатые кольца и волочится далеко позади меня по рытвинам и колеям.

Душа моя — причудливая страна, на первый взгляд цветущая и роскошная, но более насыщенная гнилостными и смертоносными испарениями, чем Батавия: малейший солнечный лучик, упав на ее ил, вызывает к жизни гадов и плодит москитов; толстые желтые тюльпаны, нагассарисы и цветы ангсоки торжественно прикрывают отвратительную падаль. Влюбленная роза распахивает алые губы, являя в усмешке свои зубки-росинки галантным соловьям, которые читают ей мадригалы и сонеты; ничего нет прелестнее; но можно держать пари на сто к одному, что в траве, под кустом, проползает, припадая на все лапы, раздутая от водянки жаба и серебрит свой путь слюной.

Вот источник, он светлее и прозрачнее бриллианта самой чистой воды, но лучше бы вам было зачерпнуть застоявшейся жижи из болота, в котором плавают гнилые камыши и дохлые собаки, чем окунуть ваш кубок в эту струю. На ее дне прячется змея и с чудовищной быстротой вращается на собственном хвосте, изрыгая яд.

Вы посеяли хлеб — вырастают асфодели, белена, плевелы и бледная цикута, ветви которой покрыты ярью-медянкой. Вы сами посадили в землю корешок и с изумлением видите, как на этом месте вылезают изогнутые мохнатые ножки черной мандрагоры. Оставьте там на время какое-нибудь воспоминание и вернитесь к нему немного погодя — вы обнаружите слой зеленой плесени, а под ним кишение мокриц и омерзительных насекомых, словно это камень, забытый на сыром земляном полу в погребе.