Мадемуазель де Мопен - [30]

Глава третья

Я записной любовник дамы в розовом; это что-то вроде принадлежности к сословию или должности по службе; мое положение в свете упрочено. Я уже не школьник, в поисках удачи обхаживающий старух и не смеющий подступиться к женщине с мадригалом, если ей еще не сто лет: с тех пор как я занял это место, замечаю, что со мной считаются куда больше, что все женщины, говоря со мной, кокетничают, ревнуют и изо всех сил стараются произвести на меня впечатление. Мужчины, напротив, обращаются со мной холоднее, и в скупых словах, которыми меня удостаивают они, сквозят враждебность и принуждение; они чуют во мне соперника, который уже опасен, а может стать еще опаснее. До меня дошло, что многие жестоко критикуют мою манеру одеваться и находят, что наряды мои слишком женственны, что волосы мои завиты и напомажены с неприличным искусством и что все вместе в сочетании с безбородым лицом придает мне сходство со смехотворным юным щегольком, состоящим для услуг при знатном сеньоре; что на костюмы себе я выбираю пышные, блестящие ткани, которые слишком отдают театральщиной, и что я похож скорее на комедианта, чем на мужчину, — словом, все, что говорится обычно в оправдание собственным грязным и плохо скроенным нарядам. Но все их старания пропадают впустую, и дамы находят, что у меня красивейшие на свете волосы, что щегольство мое отличается отменным вкусом, и, судя по всему, они весьма не прочь возместить мне издержки, на которые я пускаюсь ради них, ибо они не настолько глупы, чтобы поверить, будто я прихорашиваюсь только для собственного удовольствия.

Сперва хозяйку дома, казалось, несколько уязвил мой выбор, ибо она полагала, что он непременно должен был пасть на нее, и несколько дней она не скрывала досады (но только на соперницу; со мною она говорила по-прежнему), сказывавшейся в манере произносить «дорогая моя!» — тем сухим, отрывистым тоном, какой свойствен исключительно женщинам, и в неблагоприятных отзывах о ее туалетах, изрекаемых как можно громче, например: «Вы слишком зачесали волосы наверх, это вам совсем не к лицу», — или: «У вас корсаж морщит подмышками, кто это вам сшил такое платье?» — или: «У вас усталый взгляд, вы на себя не похожи», — и множество других мелких уколов, на которые та не упускала случая огрызнуться со всею подобающей злостью, а подчас, не дожидаясь никакого случая, с лихвой возвращала сопернице должок тою же монетой. Но вскоре внимание отвергнутой инфанты переместилось на другой предмет, бескровная словесная война поутихла, и все вернулось к обычному порядку вещей.

В начале письма я бегло упомянул, что стал записным любовником розовой дамы; однако столь дотошному человеку, как ты, этого недостаточно. Несомненно, ты спросишь, как ее зовут; ну, имени ее я тебе не скажу, но, если угодно, для удобства изложения и в память о цвете платья, которое было на ней в первый раз, когда я ее увидел, будем называть ее Розеттой; премилое имя — так кликали мою собачку.

Ты пожелаешь узнать во всех подробностях, ибо ценишь точность в подобных делах, историю моей любви к этой прекрасной Брадаманте, узнать как мне удалось постепенно перейти от общего к частному и из простого зрителя превратиться в актера, как из публики, к которой принадлежал поначалу, я вышел в любовники. С величайшим удовольствием исполню твое желание. В нашем романе нет ничего зловещего; он окрашен в розовый цвет, и слезы, которые в нем встречаются, — это слезы радости, и только; в нем не обнаружишь ни тоски, ни докучных объяснений, и действие движется к концу быстро и стремительно, согласно советам Горация; это воистину французский роман. И все-таки не думай, что я взял эту крепость первым же приступом. Моя принцесса, хоть и — снисходительна к своим подданным, все же не столь щедра на милости, как можно было подумать поначалу; она слишком хорошо знает им цену, чтобы расточать их даром; кроме того, она прекрасно понимает, что разумное промедление подхлестывает страсть, а потому не спешит уступить первому же натиску, как бы вы ни пришлись ей по вкусу.

Для вящей основательности вернемся слегка назад. Я сделал тебе подробный отчет о нашей первой встрече. Мы виделись в том же доме еще раз, или два, или даже три, а затем она пригласила меня к себе; как ты понимаешь, я не заставил себя упрашивать и стал к ней ездить, на первых порах изредка, потом чаще, потом еще чаще, потом всякий раз, когда мне того хотелось, а должен тебе признаться, что хотелось мне этого по меньшей мере три-четыре раза на дню. Моя дама после разлуки в несколько часов оказывала мне всегда такой прием, словно я вернулся из Ост-Индии; это не оставляло меня равнодушным, и в ответ мне хотелось выразить свою признательность как можно более галантным и нежным образом, на что она в свой черед отвечала как полагается.

Розетта — раз уж мы условились звать ее этим именем — отличается большим умом; она понимает мужчину и чрезвычайно любезно дает ему это заметить; хоть она и оттянула на некоторое время конец главы, я ни разу на нее не рассердился, а это воистину чудо: ведь ты же знаешь, какая ярость мной овладевает, если я не получаю немедля того, чего хочу, и если женщина не довольствуется сроком, который я мысленно отвел ей на капитуляцию. Не знаю, как Розетта этого достигла; с первой же встречи она дала мне понять, что будет моей, и я так уверился в этом, словно получил от нее собственноручную расписку. Можно предположить, что дело в ее дерзких и зазывающих манерах, дающих простор самым необузданным надеждам. Но не думаю, чтобы в этом заключалась истинная причина: я знавал женщин, которые вели себя с такой чрезмерной вольностью, которая, в сущности, не допускала ни малейшего сомнения на их счет, но при них я испытывал по меньшей мере неуместную робость и неуверенность.