Мадам - [119]

И вот в этой дыре — унылой и затхлой — в момент, когда приближался срок обретения свободы, она встречает среди своих подопечных, бесцветных и вялых, юношу с блестящими способностями, хорошими манерами и непринужденной речью и, кроме того, красоты необычайной. Интеллигентный, светский, красноречивый и при этом — удивительно застенчивый, задумчивый и печальный, он сразу привлек ее внимание, она даже, можно сказать, прониклась к нему симпатией. Однако она скрывает свое расположение к нему и, наоборот, разыгрывает — как и Федра — роль жестокой правительницы. Не хочет поддерживать никаких неофициальных отношений, даже самых невинных. Это могло бы так или иначе повредить ей. Кроме того — сантименты! Зачем они ей! — если она скоро уедет и уже никогда не вернется. Нет, этого она не может себе позволить («я знаю одно, если кто-то надел на себя цепи, он погиб»).

Но необычный ученик не только просто симпатичный юноша; он, судя по всему, втайне обожает ее. Смотрит на нее как на икону, собирает сведения о ней, в письменной домашней работе аллегорически признается ей в любви. Ах, как красиво он это делает! Воистину он удивительный, потрясающий юноша! Кто еще в мире сможет ее так воспеть и возвеличить?! Может быть, только Le Petit George[188]. Сын друга ее отца и поклонника матери. Но что за сравнение! Его страсть мрачна и тягостна. Она отталкивает ее, стесняет, парализует своей болезненностью. Отравленная неврастенией, она истерична и уныла. И кроме того — безотносительно — как бледна страсть Мужчины, по определению вторичная, непостоянная, подверженная сомнениям, по сравнению с первым увлечением Юноши, безумным и безоглядным! Во всяком случае, для того, кто уже перешел определенный рубеж, — для женщины взрослой, тридцатидвухлетней.

Он любит ее. Обожает! Молится на нее! Хотя столько вокруг соблазнительных ровесниц. Это льстит ее самолюбию. Странно волнует. Пробуждает желание пойти ему навстречу и действительно стать всемогущей богиней.

Но ей нельзя поддаваться соблазнам такого рода. Это было бы рискованно и в то же время недостойно. Однако, с другой стороны, ничего не делать в такой ситуации, продолжать играть роль холодной, бесчувственной Снежной Королевы — тоже не лучшее решение.

Начинается внутренняя борьба. Между подстрекательскими увещеваниями тщеславия и доводами благоразумия. Между зовом сердца и ответственностью. — Сделать что-нибудь для него, чем-то пожертвовать, но так, чтобы чересчур не обнадежить его. Конечно, приласкать, даже осчастливить — как Ипполит Арикию, — но без последствий. Только на момент. На одну минуту.

Она ставит ему «отлично». Единственному во всей гимназии. А его письменную работу с соответствующим отзывом передает для оценки в иностранную комиссию. Может, что-нибудь из этого получится? Может, председатель комиссии, monsieur le directeur, обратит на него внимание — как когда-то профессор Билло на эссе du Petit George — и протянет ему руку помощи? Предложит стипендию, пригласит на курс лекций во Францию? — Да, но это дело будущего, к тому же неопределенного. А что сейчас? На данный момент? Чтобы он сразу почувствовал ее расположение?

Выделить его среди остальных учеников, дав какое-нибудь задание. Оказать доверие. Послать в кабинет, где хранится сокровищница с личными вещами. Не охраняемая. Открытая. — Доверить ему ключ от нее! И таким символическим способом приблизить к себе. Сказать ему: «La clé!» и, глядя прямо в глаза, протянуть его — жестом Творца с фрески Микеланджело.

Так все и происходит. Но что с того! Игра намеков и метафор не оправдывает ожиданий. На лице фаворита не воссияла радость, не возгорелся огонь изумления. Он такой же угасший, опечаленный, исстрадавшийся. Нужно найти к нему другой подход. Как-то иначе его отличить. — Взять в театр! На Comédie Française, которая приезжает с инсценировкой «Федры». А она как раз получила приглашение от посольства, valable pour deux personnes[189]. Вот оно, решение!

Но рука Провидения — во благо или во зло — препятствует этому. Путает планы, чинит препятствия — и ее замысел рушится. Она идет на спектакль одна. Кресло рядом с ней остается пустым. Наверное, только одно это кресло, по крайней мере в партере. Она смотрит пьесу, сожалея о случившемся. И когда слышит слова: «Беги со мной! Беги из тягостного плена…» и продолжение их: «Здесь воздух напоен миазмами греха…», она понимает во внезапном озарении, что это именно то, что она должна ему сказать.

Как жаль, что его здесь нет! Что он не сидит рядом с ней! Что не слышит этих слов, на которые она как-то обратила бы его внимание!

Но он — здесь! И слышит. Сидит в переднем ряду балкона. А когда падает занавес — уж скоро, через несколько минут, — и замолкают аплодисменты, они встречаются у гардероба или на выходе из театра. Еще не все потеряно! Их драма не кончится трагически…

Эта сказка, сама собой ожившая в глубинах подсознания, была настолько чарующей и в то же время убедительной, что после окончания спектакля я, забыв о доводах рассудка и об истинном положении вещей, решительно отправился дописывать ее финал — на сцене реальности.