Мадам Айгюптос - [10]

— Ах так? Ну, теперь мне все понятно, — пробормотал Голеску, потирая саднящее горло.

— Так-то лучше, — кивнула Амонет. — А теперь ступай и приведи лошадей.

И Голеску послушно отправился исполнять приказание, хотя внутри у него все кипело. Он почти готов был взбунтоваться, но… не мог. Не мог, потому что к владевшему им негодованию примешивалось еще что-то, чему он никак не мог подобрать подходящего названия. Нет, никогда в жизни он не сказал бы, что Амонет прекрасна в своем гневе, и все же, все же… В силе ее рук, в самом прикосновении ее пальцев и запахе дыхания, которое Голеску ощущал на своем лице и которое напомнило ему аромат каких-то экзотических специй, было что-то такое, что подействовало на него с невероятной силой.

— Скажи, каким чудесным колдовством она меня к себе приворожила и сердце одинокое мое одним прикосновеньем покорила? — сггросил Голеску у передней лошади, пристегивая ее постромками к дышлу фургона.

Луна зашла, и весь остаток ночи они ехали по темной дороге вдоль реки, прислушиваясь к далекому вою волков где-то в лесу, сплошной стеной подступившем почти к самому берегу.

В Голеску этот вой будил яркие, героические фантазии. В них, вооруженный огромным ружьем, он посылал заряды картечи в самую гущу волчьей стаи, напавшей на Амонет, а та в благодарность за своевременное спасение сбрасывала свой черный головной платок, — а заодно остальную одежду, — и тогда Голеску становилось ясно, что страх, который она ему внушала, был всего лишь маской или, точнее, маскировкой. На самом деле Амонет была прекрасна не только телом, но и лицом, которое, однако, ему никак не удавалось рассмотреть, поскольку каждый раз, когда Голеску бросался в ее объятия, его ноги запутывались и скользили в чем-то липком, напоминавшем растоптанную сахарную вату, которую кто-то неведомый разбросал по всей ярмарочной площади.

Потом розовые нити ваты превратились в паутину, в которой пойманной мухой бился и тоненько кричал Эмиль, Это показалось Голеску странным — он знал, что вампиры обычно бывают ловцами, а не добычей. Набравшись храбрости, он решился спросить об этом у Амонет, но та уже бежала к широкой, темной реке, в которой Голеску сразу узнал Великий Нил. Тогда он помчался следом, на бегу срывая с себя одежду, но из-за темнеющих на противоположном берегу пирамид вдруг выглянуло яркое африканское солнце, и…

Голеску громко хрюкнул и, сев на полу фургона, машинально заслонился рукой от бьющих в лицо острых солнечных лучей.

— Кажется, мы стоим? — удивленно проговорил он, выглядывая из дверей фургона и озираясь.

— Совершенно верно, — отозвалась Амонет, распрягавшая лошадей. Ночью, пока Голеску грезил о славе отважного истребителя волков, караван свернул с проезжей дороги и, углубившись в лес, остановился на небольшой тенистой поляне, которую со всех сторон обступали густые заросли.

— Я должна встретиться с одним человеком, — добавила Амонет. — Не здесь, в другом месте… Это недалеко, но добраться туда будет довольно трудно. Я отправлюсь со вторым фургоном, а ты останешься, будешь ждать меня и присматривать за Эмилем. Я вернусь не позднее чем через три дня. Тебе все ясно?

— Угу… — Спросонок Голеску плохо соображал. Взобравшись на козлы, он сидел, почесывая заросший подбородок и провожая мутным взглядом Амонет. Женщина повела лошадей к ручью, журчание которого доносилось откуда-то из-за деревьев. «Наверное, она захочет искупаться в живописном лесном озерке, — подумал Голеску. — В конце концов, ей предстоит важная встреча, так почему бы не привести себя в порядок?»

Соскочив с козел, Голеску поспешно зашагал следом. Он старался двигаться как можно тише, но его усилия пропали втуне. Осторожно раздвинув ветви кустарника, он увидел вполне одетую Амонет, которая стояла на берегу ручья, скрестив на груди руки, и смотрела, как пьют лошади. Лучи солнца упали на ее лицо, и Голеску содрогнулся. Нет, определенно яркий утренний свет ни капельки ей не шел.

Крадучись, он сделал несколько шагов назад, потом снова двинулся вперед, стараясь производить как можно больше шума. Подойдя к Амонет, Голеску сказал небрежно:

— Забыл спросить, что ест наш малыш кроме сосисок и сахарной ваты?

— Корнеплоды, — ответила Амонет, даже не обернувшись в его сторону. — Картофель, репу, морковь, пастернак и прочее. Только их надо сварить и размять, чтобы получилось пюре. Ни масла, ни соли, ни перца не клади. Хлеб он ест любой, но только если срезана корочка. Иногда Эмиль ест мамалыгу, но тоже без масла и соли. Пьет он только воду.

— Как это любезно с его стороны, — заметил Голеску, состроив гримасу, — Интересно узнать, где ты его такого выкопала?

Прежде чем ответить, Амонет чуть заметно поколебалась.

— В приюте, — сказала она наконец.

— Ага, понятно! И там, разумеется, понятия не имели, что он такое, верно? — хмыкнул Голеску.

Амонет круто обернулась и посмотрела на него таким взглядом, что он едва не обмочился.

— А ты знаешь, что он такое? — спросила она.

— Он… он просто маленький идиот, наделенный уникальными математическими способностями, — ответил Голеску, запинаясь. — У него талант к… в общем, он хорошо считает. Уж не знаю, почему ты не используешь его мозги для собственного обогащения, но факт остается фактом: Эмиль даст сто очков вперед любому профессору… Ну, что еще старой нянюшке положено знать, чтобы хорошо заботиться о нашем вундеркиндике?