М7 - [73]

― Своим отъездом в Москву ты предаешь меня.

― Но там мой дом... Оставшись в Индии, я предам саму себя... ― Катя стояла на коленях, умоляя Олега одуматься.

Так Олег ушел к Богу, а Катя осталась одна.

Он остался на стороне света, как веровал. «И воздастся каждому по вере его».

* * *

Катя приземлилась во тьму.

Город, который она смертельно любила и ненавидела единовременно, был прорезан густо освещенными трассами, как жилистыми световыми стержнями. «Третий месяц беременности», ― крутилось в голове у Кати. Куда теперь?

В. окончательно осел в администрации города и предлагал хотя бы формально усыновить ее ребенка. Та настаивала на прочерке. Все ждала, что Олег хоть на неделю вернется на Родину, а там она бы его вытащила из его фанатичной веры, сообщив, что беременна. Почему? Почему все время суждено терять? Сколько раз Кати чувствовала, что вот она ― шамбала, вот он, дом ее души, сосредотачивая весь мир внутри мужчины. И мужчины исчезали.

Работать Кати не могла, лежала на сохранении в душной палате, подходила к окну и рисовала пальцем на стекле непонятные символы, считала ворон на проводах, кормила воробьев крошками, принимала помощь от В., деньги, которые он втихаря подсовывал ей в белых конвертах, внимание, утирала слезы о его рукав. Он приезжал почти каждый день после обеда и оставался до позднего вечера. Все говорил, что никогда ее не оставит. Кати эти слова чаще пугали, чем успокаивали. Прочерк. Прочерк. Прочерк. Опять безотцовщина. Порочный круг.

Одним ноябрьским утром, когда солнце было в созвездии Скорпиона, Кати произвела на свет дочь.

Как только маленький едва вытертый сморщенный комочек положили на живот Кати, она сразу почувствовала нисходящий поток благоговения, как будто попала в шамбалу, отыскала загадочное место Шангри-ла внутри себя, почувствовала распускающийся цветок лотоса у себя в груди, испытала нирвану, пустила в себя любовь, пометила на карте Беловодье и расправилась с кровожадным Кудеяром. До этой минуты она никогда никого не любила по-настоящему. Думала, не было дозволения. Оправдывала себя. Запирала на замки. Ключ к сердцу сосредотачивался в сморщенном комочке, комочке, что выбрал ее где-то между жизнями. Кати верила, что души ― разбросанные по земле божественные искры. И две искры в тот день объединились, как две звезды. Как часть всего сущего.

Кати не покидало странное чувство, что рассеянный взгляд дочери ей знаком. Что они уже смотрели в глаза друг другу. Она не сводила с ребенка глаз, пока за окном не показалась луна и не заглянула в палату своим лавандовым светом. Ночное светило в тот вечер походило на лицо плачущей монахини с опухшими веками, смиренной и немой. На звездной карте неба тоже существует М7. Для астрономов и любителей посмотреть в телескоп М7 ― всего лишь туманность, рассеянное скопление звезд неправильной формы. С рождением дочери ясными вечерами Кати искала на небе скопление Птолемея под именем М7 возле созвездия Скорпиона.

Она все еще верила.

И однажды вместо прочерка в свидетельстве о рождении появилась заветная буква. Третья в алфавите.

Мгновения смерти: Ильдар и сад скорби

...Долгое время случившееся и сотворенное... им... все казалось сном. Сном тяжелым, зловещим, летаргическим. Без ощущения времени, пространства ― лишь бестелесные формы и никчемное существование под тяжелым вольфрамовым небом.

...Шли дни... Стрелки часов брели ленивой послеобеденной походкой, выходили на вечерний променад, а потом снова тихо сворачивали в удушливую ночь.

...Ильдар старался скрываться от света и вечеров в квартире, сожженной Сабиной дотла, и в которой после ремонта уже ничто не напоминало о ней. Каждый раз, подходя к дому и уже дотрагиваясь до липкой ручки подъезда, он разворачивался и сбегал в сторону Немецкой слободы, проникал в глубь жилистых переулков ― подальше от всего, что сообщало ему шумом города: «Жизнь продолжается». И ни одна смерть не способна изменить ее ритм или погасить солнце.

Весь май Ильдар провел в Лефортово ― однажды он набрел на небольшой сад позади трехэтажного дома с темными разбитыми окнами. Он садился на влажную деревянную скамью из темной липы, облокачивался на черные резные прутья спинки и закрывал глаза. Ноздри щекотал приторный запах отцветающих вишен, лепестки прилипали к потному лицу, путались в густых бровях с проседью, забирались за шиворот. Иногда он открывал глаза и всматривался помутневшим дымчатым взором, как лепестки белым дождевым потоком слетают с веток и кружат по безлюдному двору, иногда умудряясь прошмыгнуть прочь сквозь арку. Отмирали цветы. Умирали дети.

...Часто Ильдар забывался в вечернем мареве и ему начинали мерещиться могильные курганы, озябшие странники в ночной Сирийской пустыне, откуда-то доносилась музыка, звучали цимбалы, потом в своих туманных видениях он находил в песке флягу с водой, покрытую инеем. От воды пахло вереском и полынью. Утолив жажду, он снова оказывался на поросшей сорняками могиле дочери во Львове. Он опускался на колени и начинал с ненавистью вырывать амброзию. «И тут она поросла! И тут, проклятая!» ― кричал он, надрывая связки, пытаясь выкорчевать все с корнем, чтобы продраться через бурьян и рассмотреть на плите эпитафию. Ильдар смахнул грязной и морщинистой рукой валежник, но имени дочери так и не увидел ― холодный безымянный камень без срока жизни и охапка лиловых хризантем под ним. Видно, принес кто-то чужой.