М М Коцюбинский - [2]

Но я думаю, что это не совсем верно и тепличный воздух острова не был полезен ему. А к тому же его украинское червонное сердце всегда было на родине, - её скорбями он жил, её муками мучился.

Бывало, видишь: идёт он тихо, немножко согнувшись, обнажив сияющую голову, с тем вдумчивым лицом, как на портрете Жука, - видишь и догадываешься: думает о своей Черниговщине.

Так и есть: пришёл в свою белую комнату, сел утомлённо в кресло и говорит:

- Знаете, там, по пути к Arca Naturale, стоит хата совсем такая, как у нас! И люди в ней - наши: дидусь, такой ветхий и мудрый, сидит на пороге с трубкой и баба такая же, да ещё и дивчина с карими очами - полная иллюзия. Только вот горы, камень, море! А то - всё - и солнце - как у нас!

И начинал тихонько говорить о судьбах родины, о будущем её, о её людях, любимых им крепко, о литературе, о благотворной работе загубленной ныне "Просвiти". Слушаешь его и видишь человека, который именно обо всём подумал и то, что знает, знает хорошо.

В июне 1911 года он писал с Карпат, из Криворивни:

"Всё время провожу в экскурсиях по горам, верхом на гуцульском коне, лёгком и грациозном, как балерина. Побывал в диких местах, доступных немногим, на "полонинах", где гуцулы-номады проводят со своими стадами всё лето. Если бы вы знали, как величественна здесь природа, какая первобытная жизнь! Гуцулы - оригинальнейший парод, с богатой фантазией, со своеобразной психикой. Глубокий язычник, гуцул всю свою жизнь, до смерти, проводит в борьбе со злыми духами, населяющими леса, горы и воды. Христианством он воспользовался только для того, чтобы украсить языческий культ. Сколько здесь красивых сказок, преданий, поверий, символов. Собираю материал, переживаю природу, смотрю, слушаю и учусь".

А в следующем письме, из Чернигова, ему пришлось сказать:

"Не утерпел я, взбирался на горы и, конечно, повредил своему здоровью; но было необычайно красиво, а это - главное".

Не щадя, в стремлении к знанию жизни и красоты её, своих физических сил, он и к своему таланту поэта относился чрезмерно строго, предъявлял к себе требования слишком суровые. "Чувство недовольства собою у меня очень развито", - не однажды говорил он мне. "Мои рассказы всегда кажутся мне бледными, неинтересными, ненужными, и даже как-то совестно перед литературой и читателем", - писал он в 1910 году.

Эти мысли, казалось мне, всегда были с ним и неотступно точили его измученное сердце.

Спрашивает:

- Вам нравится "Самотнiй"?

- Это лучшее из трёх ваших стихотворений в прозе, а они все, на мой взгляд, очень хороши...

Он грустно улыбается:

- А я прочитал сегодня утром, и стало неловко. Никому это не нужно, не интересно никому. Что за вой? Все люди одиноки. И не так нужно писать об этом проклятии нашем!

Потом продолжал уже сердито:

- Да там ещё в конце гордый крик есть, - это уж и не искренно, а так сказано - для самоутешения. Чем тут гордиться? Одинок, значит - не нужен никому.

Мы часто беседовали на эту тему, и всегда он жестоко казнил себя.

- Смотрите, как это хорошо:

Жаль маю до землi

Бо тiнi, що вкривають ii

Пересунуться на инше мiсце

I де було тьмяно и сумно,

Знов ляже золото сонця...

Он усмехнулся и тотчас переделал эти строки в юмористическое стихотворение...

Однажды ему сказали:

- Какая верная и страшная вещь ваш "Смiх".

Он небрежно отмахнулся рукою:

- Да это ж заимствовано! И неумело сделано, - в жизни этот смех страшней и законней.

Иногда было досадно, чаще - больно слышать такие возгласы: много звучало в них великой искренней муки.

Но, относясь безжалостно к себе, к другим он относился очень снисходительно, умея всюду, даже в плохом, найти хорошее - меткое слово, звучную фразу.

- Дорогой мой, - сказал он однажды ночью, когда море и остров молчат так странно, точно в тихом изумлении ждут чего-то необычайного, - столько видано, столько пережито, в душе волнуется целый мир образов, мыслей, каких-то до слёз простых и ласковых песен! Так бы дождём с неба и опрокинул всё это на землю, на людей, а - не удаётся, не умеется!

Не удавалось, - да, но - он мог бы, он бы сумел написать прекрасные, большие вещи: многое у него было уже до конца продумано, готово и красиво, оригинально, по-своему. Не удавалось потому, что за три года нашего знакомства почти в каждом письме его звучала, всё усиливаясь, одна и та же нота:

"Должен сознаться, что со мною что-то неладно. Сердце работает всё хуже и хуже, порою приходится ложиться в постель, работа так утомляет меня, что нет сил приняться за что-либо другое".

"Почти ничего не удалось заработать зимою, значит - создалось трудно одолимое препятствие. А между тем вилла в четыре комнаты за 65 лир, с доброй хозяйкой, манят и улыбаются".

И наконец 9/Х - 912 он писал:

"Плохо мне, дорогой А.М., болею упорно, продолжительно и жестоко; хуже всего - не могу работать. Остаётся попробовать героическое средство: лечь в больницу на продолжительное время, для чего на-днях отправляюсь в Киев".

А из клиники Образцова он бодро сообщает:

"Перевели меня, наконец, в Киев, уложили в клинику как "тяжёлого сердечника". Однако я нахожу, что иногда чудесно эдак побаловаться! Какие великолепные люди посещают меня ежедневно, принося мне всё, что я люблю, цветы, книги, самих себя! В окно смотрит то же солнце, которое вас греет, и оттого кажется ещё теплей и ласковей".