М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество - [131]

Вот каковы были обстоятельства непоявления этой статьи Салтыкова на страницах „Современника“ и появления ее сорока годами позднее. Все это представляет особенный интерес не только потому, что вскрывает существование внутренней редакционной цензуры для статей Салтыкова, но и потому, что окончательно решает вопрос об участии Салтыкова в произведениях „Постороннего Сатирика“. До сих пор такое участие считалось несомненным, или, по крайней мере, крайне вероятным; вот почему надо было с особенной подробностью остановиться на изучении этого вопроса, чтобы избавить раз навсегда Салтыкова от сомнительной чести хоть в малой мере считаться автором этих тяжеловесных и безвкусных полемических статей. Полагаю, что теперь это может считаться установленным с совершенной неопровержимостью [219].

Теперь мы можем перейти к самому содержанию этого ответа Салтыкова „Семейству М. М. Достоевского“. Вступительная часть этого ответа была уже приведена выше; следует остановиться на главных и основных его пунктах. В ответ на обвинение „Эпохи“, что в очерке „Как кому угодно“ заключается „вариация на теорию страстей, положенная в основание универсальной ассоциации“ (а это действительно было „обвинение“ — и по тем временам не безопасное — в фурьеризме), — Салтыков отвечает: „шутка сказать!“. Ведь „Эпоха“ тут же рядом обвиняла Салтыкова и в крайнем легкомыслии, и в полном отсутствии идей — и вдруг оказывается, что в основе его очерка лежит пусть и зловредная, но вовсе не легковесная идея. К тому же Салтыков вовсе и не желает отводить от себя такое обвинение: „не желаю спорить с проницательным критиком, — говорит он, — но утверждаю, что ежели и было подобное намерение, то оно стояло на весьма отдаленном плане“. Этим самым решается, однако, и вопрос об отношении Салтыкова к роману Чернышевского „Что делать?“, который ведь тоже имел своей идеей фурьеризм, т. е. „теорию страстей, положенную в основание универсальной ассоциации“. Поэтому Салтыков и отвечает „Эпохе“, что отношение свое к роману Чернышевского может разъяснить только ссылкою именно на этот свой очерк „Как кому угодно“. Оба эти произведения построены на одной и той же идее, как признает и „Эпоха“; все расхождение лишь в практических путях.

В этом положении — центр всего ответа Салтыкова, и положение это, конечно, представляет для нас громадный интерес. От основных идей фурьеризма Салтыков, как видим, не отказывался и в середине шестидесятых годов. Не отказывался он от них и позднее.

VI

Статья „Семейству М. М. Достоевского“, не появившаяся на страницах „Современника“, была вообще последней статьей, написанной Салтыковым в 1864 г. для этого журнала. Начиная с середины 1864 года он все более и более отходил от журнальной деятельности, почти совершенно остыв к ней. Одной из причин несомненно являлся тот цензурный террор, вследствие которого кромсались и статьи Салтыкова в „Современнике“, и другие произведения, предназначенные для этого журнала. Быть может, присоединялась к этой основной причине и иная, состоявшая в расхождении Салтыкова с другими членами редакции, особенно с Антоновичем и Елисеевым, которых Салтыков иронически называл „духовной консисторией“, имея в виду их происхождение из духовного звания и их образование в семинарии и духовной академии. Намек на последнюю причину можно найти в письме Салтыкова к Некрасову от 8 апреля 1865 г., когда он уже ушел из редакции „Современника“ и служил в Пензе. Говоря в этом письме о намерении приехать в Петербург и написать фельетона два для „Современника“, а также привезти с собою в Петербург целую повесть (несомненно — „Тихое пристанище“), — Салтыков прибавлял: „Но все это, и в особенности фельетоны, должно пройти сквозь цензуру вашей духовной консистории. Я и теперь иногда не прочь бы чтонибудь милое написать, да подумаешьподумаешь и скажешь: чорт возьми да и совсем. Нехорошо писать даром“ [220]. Из этого видно, что Салтыкову приходилось терпеть не только от правительственной, но и от внутренней редакционной цензуры.

Гонения от цензуры внешней были настолько серьезны, что могли послужить решающей причиной для отказа Салтыкова от журнальной деятельности. ПанаеваГоловачева в своих воспоминаниях рассказывает об одном таком красочном случае, когда какойто очерк Салтыкова был запрещен цензурой. „Салтыков явился в редакцию в страшном раздражении и нещадно стал бранить русскую литературу, говоря, что можно поколеть с голоду: если писатель рассчитывает жить литературным трудом, то он не заработает на прокорм своей старой лошади, на которой приехал; что одни дураки могут посвящать себя литературному труду при таких условиях, когда какойнибудь вислоухий камергер имеет власть не только исказить, но запретить печатать умственный труд литератора, что чиновничья служба имеет пред литературной хотя то преимущество, что человека не грабят, что он каждое утро отсидит известное число часов на службе и получает каждый месяц жалованье, а вот он теперь и свищи в кулак. Салтыков уверят, что он навсегда прощается с литературой, и набросился на Некрасова, который, усмехнувшись, заметил, что не верит этому“