Лживый язык - [73]

Как бы то ни было, с дневных прогулок он перешел на вечерние, которые длились по нескольку часов и заканчивались далеко за полночь. Потом начались загадочные телефонные звонки. Если отвечал я, звонившие тут же вешали трубку. Ничего этого я не рассказывал тебе раньше, потому что не хотел волновать тебя. И потом, я думал, что это рассосется само собой. Ведь писатели — люди настроения. Как ты знаешь, я всегда уважал личную жизнь Гордона. У него был пунктик относительно так называемого личного пространства. Мы часто смеялись над этим. Но я гордился тем, что он может доверять мне. А лучше б он не доверял. Лучше б относился ко мне с подозрением, как к ушлому пройдохе.

Мне трудно рассказывать тебе все это, но ты, должно быть, и сама уже догадалась. Я заподозрил, что он встречается с кем-то еще. О нем всякое говорили, но я не верил слухам. Думал, это все выдумки ревнивцев. Гордон не способен опуститься до такой низости. Но тогда почему он так много времени проводит без меня? Он перестал общаться со мной; когда бы я ни пытался вызвать его на откровенность, он говорил, чтобы я прекратил нытье и не устраивал истерики. Однажды я попытался бросить его, уж совсем было собрался уйти. Хотел вернуться к тебе. Но он сказал, что я ему нужен, что он любит меня, что без меня он не сможет писать. Расплакался как ребенок. Ну меня не хватило духу оставить его.

Я боролся с искушением, не хотел рыться в его вещах. Это ведь непорядочно. Но накануне вечером не устоял перед соблазном. Тогда-то все и изменилось. Теперь я ненавижу его за то, что он толкнул меня на это. И еще больше ненавижу себя самого.

Около десяти Гордон вышел в гостиную из своего кабинета и сказал, что намерен отлучиться. Я спросил, куда он идет, но он, как всегда, ответил: «На прогулку». Сказал так, будто это было самое обычное дело, будто это я веду себя оскорбительно, задавая ему вопросы. Не скрою, я устроил ему небольшую сцену. А что еще мне оставалось делать? Он выскочил из дому, хлопнув дверью, и вот тогда-то я решил, что выведу его на чистую воду, узнаю, куда он ходит «гулять». Я вошел в его спальню и стал рыться в гардеробе, разбрасывая по всей комнате его пиджаки, галстуки и брюки. Я нашел два билета на какую-ту выставку, спички из какого-то ресторана — ни там, ни там я никогда не был — и носовой платок, воняющий дешевым лосьоном после бритья, но не обнаружил ничего такого, что помогло бы мне понять странное поведение Гордона. А что, если слухи не лгут? Нет, я отказывался в это верить.

Я никогда не был в его кабинете — это его святая святых, запретная зона, постоянно твердил он мне, — но вчера, стоя перед дверью, я чувствовал, что, стоит мне войти туда, и я узнаю, раз и навсегда, почему он переменился ко мне. Я почти убедил себя в том, что в каком-то смысле поступаю благородно. В конце концов, если я не обнаружу ничего неподобающего, значит, Гордон всегда был честен со мной, значит, он любит меня одного и никого другого.

Я робко толкнул дверь, почти ожидая, что сейчас увижу, как он сидит на стуле за своим письменным столом. Но там, разумеется, никого не было. Я приступил к обыску: быстро пошарил в карманах его вельветового пиджака, что висел на спинке стула, потом полез в стол. И мне вдруг стало так паршиво на душе. Чувствуя себя последним мерзавцем и круглым идиотом, я уже хотел было прекратить поиски и налить себе очередной бокал виски, но все-таки выдвинул нижний ящик стола. Под кипой старых газет и журналов находились две коробки писчей бумаги. Сам не знаю, почему мне вздумалось заглянуть в них. Возможно, потому, что они лежали под газетами, будто их кто-то умышленно спрятал. Я переложил газеты на одну сторону и взял одну коробку. Она оказалась довольно тяжелой. Я поднял крышку и увидел внутри рукопись.

На первой странице крупным жирным шрифтом было напечатано: УЧИТЕЛЬ МУЗЫКИ. Ниже стояло имя Гордона. Словами не передать, что я почувствовал. Мне хотелось умереть на месте. Во второй коробке лежала копия, сделанная через копирку. Я стал просматривать рукопись. Мое внимание сразу привлекли знакомые фразы. Фактически каждое предложение я мог бы докончить сам, не читая его целиком. Это был роман о мальчике — обо мне — и его отношениях с отцом, учителем музыки и органистом одной из частных школ, страдавшим депрессией. Конечно, мне незачем было читать рукопись до конца, чтобы узнать о том, что произошло, но все это было на ее последних страницах — развязка, в которой учитель пускает себе пулю в лоб в Ночь Гая Фокса.

Читая эти последние страницы, я услышал, как хлопнула входная дверь. Я даже не шевельнулся. Теперь уже для меня не имело значения, что со мной будет. Гордон вошел, увидел в своем кабинете меня, начал кричать, визжать. Сохраняя ледяное спокойствие, я показал ему то, что нашел в нижнем ящике его письменного стола. Конечно же он не стал отпираться. А когда я спросил у него, что за игру он ведет, зачем украл мою историю, он мне все и высказал. Сказал, что я должен смотреть фактам в лицо, что я никогда не стану писателем, что у меня нет таланта. Почему бы кому-то не использовать мой материал, если сам я не способен — что совершенно очевидно — найти ему достойное применение. Я пытался сказать ему, что это МОИ впечатления, МОИ слова, но он не давал мне и рта раскрыть. Он просто описывает происходящее вокруг него, заявил он. Он — писатель, публикуемый писатель, а писателям свойственно эксплуатировать чужую жизнь. А я кто такой? Бестолковый дилетант.