Лжесвидетель - [28]

Побеждал голод. Океан был всегда, тесто же нужно взять горячим.

Захар Левитин, окруженный детьми, обливаясь потом в неизменном своем костюме, радовался их прожорливости, стараясь не ошибиться: дать жаворонка тому, кто еще не получил.

– Не торопитесь, – просил он. – Куда вы летите, я еще принесу, есть надо медленней.

Но они спешили, давясь жаворонком, а потом начинали шептаться, как им обмануть Редлиха и окунуться еще разок.

И только когда их все-таки удалось отвести домой, Захар Левитин, глядя им вслед, подумал, что так и не спросил Редлиха, что это за синеватые циферки у каждого из детей повыше локтя на левой руке.[32]

Становилось страшновато за детей, когда их вот так уводили, скопом.

Наступала мертвая тишина, в которой Захар Левитин не знал, что делать.

В мертвой тишине, в тишине без детей, не было Захару места.

Поговаривали даже, что в его груди женское сердце. В нем, коренастом и лысом мужчине, – женское сердце. Он прислушивался, да, действительно материнское. А с чего ему быть другим? Ведь родила его женщина, и чем уж так отличались отец и мама?

Да, оно, это сердце, уходило в пятки, когда он понимал, что дети не накормлены, что они погонятся за этими длиннохвостыми зверьками, увлекутся и потеряются в лесу. Кому есть дело до детей? Последние люди!

Острову Захар Левитин не доверял. Он вообще не понимал, зачем этот остров и чем так уж плохо было на материке.

Как он позволил себе оказаться здесь, что его заставило? Он бы многое мог рассказать о своем переезде сюда, но книг читать не любил и слова складывались плохо.

Легче изобразить это каким-нибудь движением, руки вознести к небу, например. Но и этого было бы недостаточно. Его движение требовало таких усилий, что легче просто пожать недоуменно плечами.

– А! – вот что оно означало, это пожатие. – Не знаю – вот что. -

Будь что будет!

И это последнее становилось самым емким его содержанием.

Таким пожатием плеч Захар Левитин и ограничивался.

Райская немота природы длилась недолго. Со стороны острова пронесся шорох, глубокий вздох. Ему ответил океан. И молнии начали рвать небо. Оно было здесь близко-близко над головой.

А между океаном, островом и небом, тревожно озираясь, стоял Захар, зная, что за этим последует. О, как ненавидел Захар эти минуты! И не потому, что уж так хотелось жить, а потому, что сполохи молний были прицельными, молнии знали, что делали, раньше казалось – в кого попадет, в того попадет – полный хаос. А сейчас ты понимал – они целят в тебя. И, хотя до них можно было достать руками, Захар

Левитин не стал этого делать, а побежал.

А за ним погнался этот бесцеремонный дождь с крупными теплыми каплями. Чего Бог добивался этим дождем? Всем и без того ясно: дождь здесь хозяин, зачем доказывать каждую минуту?

Поначалу бежать от дождя даже нравилось ему, как когда-то по своей улице, за полквартала до дома, ты бежал, желая опередить дождь, но он уже попал тебе за шиворот, этот злодей, и теперь ты на всю жизнь запомнишь, когда и где он застал тебя.

Но такое не могло происходить слишком часто – чтобы начался дождь и мы бежали, взявшись за руки, натыкаясь на лужи, поскольку чудо, когда его слишком много, уже не чудо, а беда.

А здесь всегда жарко и всегда дождь. Здесь всё как-то устоялось миллионы лет назад. Они были голые в этом раю, приготовленном совсем не для них. И все-таки хорошо, что все вместе, вот что действительно хорошо. Да так ли это?

Что хорошего, когда в одном месте столько евреев сразу, целый народ?

Евреи привыкли жить среди других, им интересно, как живут другие, им интересно, как такое возможно – жить не так, как они сами живут!

Они привыкли отвечать за чужую жизнь. Кому, казалось бы, какое дело?

Но приходит дядя и спрашивает: кто разрешил вам, евреи, вмешиваться в чужие дела? Кто просил у вас помощи, совета, вы что, одни такие умные? Сами не справимся? И ты уже не знал, что ответить. Правильно.

Не суй свой нос куда не следует.

Ему никак не удавалось подняться до края обрыва. Песок стал сырым, и ноги застревали в песке. Он боялся потерять туфли. Там, куда он бежал, неловко появляться без них. Несколько раз он падал и всегда натыкался лицом на какого-нибудь крабика, тут же зарывающегося в песок, или моллюска, чуть-чуть приоткрывшего створки раковины, чтобы взглянуть на него, Захара, и еще какого-нибудь длинненького гада, прыскающего в лицо жидкость, от которой начинало тошнить.

Шум со стороны острова усилился, все потемнело настолько, что Захар скорее догадывался, чем видел, что волны вот-вот настигнут его. Ноги не гнулись. Он уже давно чувствовал какой-то разлад между желаниями своими и возможностями, но все же продолжал рваться на вершину холма.

Он должен быть молодым, молодым, иначе кто накормит этот остров?

– Я привез вам ягод, – говорил он, входя в дома. – Это съедобные ягоды, я узнавал. Только скоропортящиеся. Их надо съесть сразу.

Быстро ешьте, быстро.

– Мы сыты, – отвечали ему. – Мы уже ели.

– Откуда? – возмущался Захар, – Откуда вы могли есть, когда на этом острове ничего не продумано! Никто не позаботился даже о самом обыкновенном распределителе. Здесь даже хлеба нет! Хорошо, что я организовал пекарни и теперь можно печь лепешки из маиса, чтобы не умереть голодной смертью. Но вы ухитряетесь не есть даже лепешки.