Лжедмитрий Второй, настоящий - [56]

Поэтому требуем самозваного Гришку Отрепьева казнить, а приспешников его и будоражельщиков примерно наказать.

Сия грамота писана по приказу Великого государя нашего, царя Бориса Годунова, всея Руси самодержца, Владимирского, Московского, Новгородского, царя Казанского, царя Астраханского, государя Псковского и всея Сибирские земли и Северные страны повелителя и иных многих земель государя.

И хотя тон письма был не только раздраженным, но и раздражающим, Поснику-Огареву было сказано, что появившийся царевич никакой поддержки от польского правительства не получает и приспешники его будут наказаны.

* * *

Слухи о царевиче, чудом спасшемся от смерти и пребывающем в Польше, несмотря на все старания их заглушить, разрастались и разрастались.

И в таком же соотношении возрастал скрытый протест против правления Годунова. Чем больше семей он карал за это, тем больше расширялся круг неприязни к нему.

Борис решил допросить Василия Ивановича Шуйского об угличском младенце: был ли у того хоть малейший шанс уцелеть. И никак не мог придумать, где вести разговор: то ли в Кремле в царском дворце, то ли в Кремле в палатах Семена Никитича, то ли просто на дому у самого Шуйского. Деталь важная.

В Кремле Шуйский будет бояться страшной опалы на себя и на семью и от ужаса станет говорить правду. Это прекрасно. В своем доме он станет говорить правду из-за высокой чести ему оказанной. Тоже неплохо.

Так и так хорошо получалось. Значит, где-то была заложена ошибка.

Борис не учел одной особенности Шуйского. Когда ему грозила опасность с какой-либо стороны, Василий Иванович, как жук-щелкунчик, прижимал к туловищу лапки, ложился на спину и полностью уходил в небытие, в летаргический сон.

Ни один нерв, ни одна мысль против человека, несущего ему опасность, у него не возникала. Никакого противодействия, никакого предательства, никакой агрессии, сплошная ласковость.

Нащупать в нем хотя бы росток беды для себя Годунов ни за что бы не сумел. Показать царю, откуда к нему придет гибель, означало показать, что ты с этой гибелью знаком и, может быть, солидарен с ней.

Но как жук-щелкунчик одним щелчком головы может подбросить себя на несколько корпусов вверх и встать на лапы, точно так же в любую секунду мог это сделать и немолодой Василий Иванович.

После долгих размышлений царь решил навестить Шуйского в его доме. Причем вместе с Семеном Никитичем Годуновым. Это был и визит доверия и угроза в одно и то же время.

Примерно в полдень тысячный отряд пеших стрельцов в голубых кафтанах под управлением Темира Засецкого вышел из Кремля и стал широким коридором выстраиваться по Москве.

Стрельцы были через человека – один с мушкетом, один с луком и стрелами. Лук был более быстродействующим оружием.

Если коридор перекрывал где-то перекресток улицы, пешеходам и повозкам разрешалось пересекать его. Но до поры, пока не пролетал белый с золотом стрелец на белом коне с золотым рогом. С этого момента живой коридор пересекать запрещалось. Чистая Азия.

Следом за трубящим гонцом по живому коридору летела карета Семена Никитича Годунова в сопровождении сотни красных с золотом стрельцов на белых конях. Это была личная охрана царя. Очевидно, царь Борис находился в этой карете.

А примерно за час до этого сотня копейщиков французского капитана Маржерета вышла из Кремля и, ничего не объясняя хозяевам, окружила дворец Василия Ивановича Шуйского.

Василия Ивановича охватил ужас. Память живо нарисовала ему картины визитов Ивана Грозного в семьи неугодных бояр. Когда дробились кости хозяев, насиловались жены и дочери, а потом все кончалось покаянным молебном и словами: «Воля Господня свершилась!»

Василий Иванович был неоднократным свидетелем таких визитов.

– Сласти! Еду на стол! – скомандовал дворне Шуйский, когда увидел немецких копейщиков и выстраивающийся к его дому коридор из стрельцов.

Он пометался по дому и бросился к святым иконам. Он знал: надежды больше ни на кого нет. Шуйский истово начал молиться.

В этом положении и застали его Борис и Семен Никитич Годуновы, когда властно вошли в его дом как в свой собственный.

– Что замаливаешь, Василий Иванович? – пошутил Семен Никитич. – Али грех какой перед нами имеешь?

Годунову не нужна была угроза. Он не стал шаманить, как Иван Грозный: «А что дрожишь, хозяин, али не рад? Что не потчуешь гостей дорогих, что не показываешь нам свою хозяйку молодую?» Ему нужен был другой разговор.

– Приглашай к столу, Василий Иванович, – сказал он. – Дело есть.

Когда стол был окончательно накрыт челядью, буквально потерявшей голову от страха, и они остались втроем, Семен Никитич начал:

– Мы к тебе не по вражде приехали, а по дружбе, Василий Иванович.

Была долгая пауза. Шуйский давно уже знал: цари по дружбе не ездят, только по вражде. Ни один дружеский визит Грозного не кончался радостью, а только смертью, насилием, ложью и подлостью. Какой-то грязно-праведный царь был Иван Васильевич. А почему этот будет лучше?

– Говорите, – сказал Василий Иванович. – Что могу – сделаю. Что знаю – открою.

Шуйский уже вычислил, что речь пойдет о самозванце, о самоспасенном царевиче. Ни голод, ни мор, ни война, ни что другое не таило в себе такой опасности для царя, как этот убитый в Угличе мальчик – восьмилетний сын Ивана Грозного.