Лжедмитрий Второй, настоящий - [29]

Когда начался главный приступ, а это случилось днем в столовой комнате, Копнин поднял хозяина на руки и с трудом донес до кровати. Афанасию было плохо. Много говорить он не мог, да и не пытался – все главное давно уже было оговорено.

Послали за пишалинским священником. Послали за становым.

К половине дня все уже кончилось…

В эти часы Дмитрий и Симеон были в Грязовце. Симеон ожидал какой-то почты, Дмитрий интересовался часами и вообще любыми механизмами и оружием из Европы. (Афанасий Нагой не отказывал ему ни в чем. Наверное, весь доход от его земель уходил на воспитание и обучение мальчика.)

В Грязовце они дружили с несколькими домами. И главным образом со священником большого Никитского храма.

Это он сказал им, что что-то случилось у них в имении. А ему доложил об этом мальчик-прихожанин из дома городского воеводы.

В городе каждый следил за каждым.

Юноша и Симеон прыгнули в коляску, и Жук погнал в Пишалину.

– Слушай, – сказал Симеон, – я у села сойду. Если Афанасий умирает – это одно. Если за ним прислали стрельцов – это другое. Если его заберут, значит, заберут и меня. Если меня заберут, то убьют. Дай мне все деньги, что у тебя есть.

Дмитрий отдал ему кошелек с золотыми.

– Если все в порядке, – сказал Симеон, – растопи печь в моей комнате. Дрова возьми подымнее.

Все оказалось в порядке. Афанасий Нагой умер. В доме стоял плач. Пахло ладаном, или миррой. Священник успокаивал женщин. Все уже были в черном.

Дмитрий бросился к Афанасию в комнату. Его не пустили. Там уже был становой пристав.

– Стой! Нельзя! – сказали ему.

– Мне проститься, – сказал юноша.

– Нельзя!

– Но это же мой отец!

Его уверенная манера, хорошая одежда и спокойная доброжелательность впечатляли. Вежливому, не барствующему юноше из аристократической семьи очень хотелось пойти навстречу.

Становой боролся с собой. Явно, что он имел иные указания. Явно, что он прибыл сюда не случайно и что его послали очень высокие люди. Очевидно, все бумаги Нагого будут опечатаны и отправлены в Москву. И по ним в Москве уже будут предприняты какие-то важные, может быть даже с кровавыми последствиями, действия. И все же становой уступил.

– Хорошо, проходи. Только ничего не трогай.

Подросток вошел в комнату. Подошел и царственно поцеловал Афанасия в холодный лоб.

Воспитатели добились своего, он осчастливливал собою окружающих. Потом он перекрестился и пошел к рабочему столу Афанасия.

– Что-либо трогать запрет! – насторожился становой.

– Это Евангелие, – ответил юноша, беря толстую кожаную книгу со стола. – Я буду молиться.

Дьяк не рискнул отобрать у юноши религиозное писание, и Дмитрий свободно вышел из комнаты.

Скоро печь была растоплена. И скоро появился наставник.

Когда он увидел драгоценный крест в руках у юноши, он вытер испарину со лба.

Крест этот, обнаруженный становым, мог бы принести большое количество неприятностей.

Все бумаги Афанасия, все письма без разбора были уложены становым в плоский деревянный ящик и опечатаны.

Бумаги поехали в Москву.

Живого Афанасия трогать не смели. Но мертвый он уже был не страшен.

* * *

Когда городские приставы сняли арест с дома, Афанасия Нагого переодели во все белое, потому что иначе не хоронили, и перенесли в пишалинскую церковь.

Много народа пришло проститься с хозяином.

Кто-то из любопытства. Кто-то и в самом деле из жалости.

Для крестьян Афанасий был неплохим хозяином. Основной доход его шел не с полей и леса, не с труда закрепленных крестьян, а с царской службы и привходящих дел. От него порой зависели не только важные назначения за рубеж и внутри страны, но и целость головы на плечах. А такая зависимость – золотая вещь.

Что-то ждало крепостных теперь? То ли имение заберут в казну, то ли приедут опальные родственники и будут выжимать из земли и леса все до нитки. То ли все будет как раньше.

Афанасия отпели. Многочисленные дворовые жены, в том числе мать Дмитрия, плакали с большим усердием и умением:

– Тебе ли было оставлять белый свет?

– Не имел ли ты богатства и чести и семьи любезной?

– Не жаловал ли тебя царь-государь?

Церковный колокол звенел над лесами и водой.

Нарядно одетого Нагого опустили в холодную, сырую землю. На могиле поставили красивую мраморную плиту – красную в золотую искру.

И все.

Грандиозный замысел по смене власти в стране будут осуществлять другие. Афанасий Нагой даже не узнает о его результатах.

Сразу после похорон Симеона и Дмитрия позвал Копнин.

Разговор с ними он вел в своей комнате. Это была рабочая комната – дубль хозяйской. С той лишь разницей, что в ней все было проще и кондовее и стояла большая деревянная кровать.

– Вот что, уважаемые мои, – сказал Юрий. – Вам здесь оставаться нельзя. Да и мне, пожалуй, тоже. Как только арестованные бумаги в Москве прочтут, сюда сразу стрельцов направят с каким-нибудь прощелыгой из пыточного приказа. Вы понимаете. Вам надо идти в столицу под крыло к Бельскому Богдану, Щелкалову Василию, к Романовым. К Мстиславскому, наконец. Так считал хозяин. Но мой вам совет другой.

– Какой? – спросил Дмитрий.

– Идти в Литву. В Москве Годунов набирает силу с каждым днем, и вас быстро сдадут ему. То ли чтоб соперника удавить, то ли просто из-за подлизовости. В Литве вы нужнее. Там и русских опальных много, и сами поляки спят и видят, как на Русию выйти.