- Засмеялась?
- Да, она засмеялась.
- Как странно.
- Да нет. Во всяком случае, никому из нас, кто пробыл около двух часов возле Нильса, это не показалось странным. Нам ничего уже не казалось. Мы боялись только, что Герда сойдет с ума или, не дай Бог, наложит на себя руки. Но мы не умеем угадывать будущее. Сейчас она замужем, у нее двое детей, она счастлива. Поглядите, как тщательно убрана могила, где лежат Нильс и его родители. Это все Герда и ее муж. Он рыбак. Они ухаживают за могилой. Помнят.
Я подошел к кладбищенской ограде и позвал:
- Залезайте сюда!
С ограды открывался широкий вид на южный берег. За его кромкой, синея на холодном, гаснущем свету, простиралась ледяная пустыня.
- Видите, вон там, на юго-западе что-то темнеется? - сказал я. - Почти у самого Вой-острова - если смотреть отсюда. Это огромная полынья. Место называется Колокольной Ямой, там коварное течение, и водоворот, и шквалистый ветер. Там они и перевернулись, Олуф и Нильс. В бурю. В апреле месяце. Они вышли в море на ялике со шпринтовым парусом. По самонадеянности, что ли. И Нильс остался в Колокольной Яме. А теперь видите вон тот длинный островок на юго-востоке? Это Телячий остров. От Колокольной Ямы до него около семи километров. Олуф доплыл.
- Черт побери... - пробормотал он.
Ты должен знать, когда встретишься с Олуфом, что перед тобою не пук соломы, а лев, подумал я. Пусть даже и мертвый.
- О том, что Олуф спасся, мы узнали только спустя два дня. Ведь на Телячьем никто не живет. Там выпасают летом молодую скотину. Олуф проторчал на этом острове двое суток, хорошо еще, так совпало, что туда неожиданно нагрянули люди. Нам об этом сообщили по радио.
- Помнится, я читал про это, - сказал он, - но я и не подозревал, что все произошло именно здесь.
- Значит, Аннемари не рассказывала.
- Нет, - ответил он. Вот тебе и раз!
- Когда-нибудь, - сказал я, - на Песчаном острове про Олуфа сложат предание. Большего мужчине, пожалуй, и не добиться!
- Я не уверен, что понял вашу мысль, - отозвался он, спрыгивая с ограды.
Я рассмеялся и спрыгнул следом. Да, он и вправду пресерьезный кулик-сорока.
Отперев церковь, я вошел первым. Узкий проход тонул в полумраке. Уже с порога меня охватила сырость - зимой под этими низкими сводами всегда сыро.
- Однажды мне открылось здесь нечто удивительное, - сказал я. Мы остановились в дверях, и я подождал, пока слова мои отзвучали. Меня всякий раз поражает, что, даже если приглушить голос, звуки его легким дрожанием отдаются в стенах. "Удивительное" - как раз одно из тех слов, которые отзываются в церкви трепетным эхом.
- Что же вам открылось удивительного? - спросил он.
Он не музыкален, подумал я. А вслух сказал:
- Мне удивительно, что Томик уродился таким веселым. Ведь когда все это стряслось, Аннемари носила его под сердцем.
Он хмыкнул и тотчас же отошел от дверей.
Вот как, тебе это не понравилось! - подумал я. Что ж, парень ты симпатичный. Но хочешь не хочешь, а пришлось напустить на тебя здешних духов.
- До чего красиво и просто! - сказал он. - Это исконно романские окна?
- Нет, романские - те, что смотрят на север. Они маленькие, прорезаны высоко. В те времена предпочитали темные храмы. В них скорее преисполняешься благоговейным чувством.
- Вполне возможно, - согласился он. - Как бы то ни было, этот строгий храм мне нравится.
- А я-то полагал, люди вашей профессии не очень жалуют старину.
- Ну почему же? Многие современные сооружения ведут свою родословную от такой вот постройки, как эта. Но вы упомянули перед этим о религиозном чувстве. Мне непонятно, почему о религиозном чувстве говорят так часто. Как будто оно есть у всех. Мне лично оно незнакомо.
- Если не ошибаюсь, я сказал "благоговейное", а не "религиозное", возразил я. - А не кажется ли вам, что религиозные настроения в наше время очень распространены? Социальные доктрины воспринимаются как божественное откровение, люди поклоняются богам политики и техники, богам науки, кинобогам.
- Я слышал, в ваши обязанности входит также отправлять здесь богослужения, когда не может приехать пастор. Скажите мне... нет, это бестактно!
- Спрашивайте, не бойтесь!
- Вы веруете?
- Разумеется.
- Понятно, - протянул он.
Мы помолчали минуту-другую. Мне почудилось вдруг, будто в этой померкшей церкви загнанно бьется пульс. Ду-ду, ду-ду, ду-ду.
И вот пришла я в церковь,
пришла - стою молчком.
Пришла - стою, пришла - стою,
пришла - стою, пришла...
- Надо посмотреть голову, пока не стемнело, - сказал я.
Вообще-то я намеренно выжидал темноты. Я заметил, под сумрачными сводами ему не по себе. Иначе бы он никогда не спросил, верую ли я. Он задал этот вопрос, чтобы оборониться от некоей враждебной силы, подкрадывающейся к нему из мрака.
- К сожалению, - сказал я, - романские фрески в алтаре рассмотреть не удастся. Они сильно пострадали от морских туманов. Ну а голова - вот она!
Грубо вырубленная из камня, голова эта посажена внутри алтаря. Формой она напоминает тюленью. Круглые глазницы, округлый оскал.
- Интересно, - сказал он, - что бы это могло быть?
- Подойдите сюда, к перегородке. Вглядитесь.
