Лютый беспредел - [69]

Алика запихнули в багажник и повезли на хату. Убивать его на месте бандиты не решились: а вдруг Горбатому идея не понравится? Может, он все-таки вытянет из фраерка остальное?

Алик ехал в уже знакомой душной тесноте и ругал себя последними словами за опрометчивость и нерешительность. Зачем вызвался идти наверх один? Почему не поднял крик, когда его вывели из дома? И разве он не мог оказать сопротивление, когда его начали бить? Оттолкнул бы бандитов, вырвался и сиганул вниз через перила. Или головой в окно. Все лучше, чем ехать на расправу. Ведь Горбатый такого фиаско не простит. Что будет с Аликом? Неужели бандиты его «опустят», выражаясь их языком? Это было бы ужасно. Алик где-то читал, что после подобного обращения геморрой обеспечен. Да и само унижение, несомненно, оставит неизгладимый отпечаток на психике…

Опасения не подтвердились. Никто связанного Алика насиловать не стал. Его просто оставили лежать на вытоптанном снегу и ждать своей участи. К нему вышел Горбатый, пнул его ногой несильно, пожурил:

— Что ж ты, курочка, нестись не захотела? А я тебе поверил. Нехорошо.

— Вы возьмите меня к себе, — предложил Алик с неподдельной страстью в голосе. — Вам бизнес развивать надо. Хотите, я все организую? Я умный. И в бизнесе соображаю.

— Нет, Алик, — ответил Горбатый, подумав. — Бизнес — это, конечно, хорошо. Но сам ты человек — дрянь. Не стану я с тобой связываться. Даже убивать не стану, чтобы не мараться.

— Значит, вы меня отпустите?

— Это как они решат, Алик.

— Кто?

— Свинки мои, — объяснил Горбатый. — Ты умный, но они умнее. Да ты сейчас сам увидишь. Пришло время знакомиться.

Трепыхающегося Алика занесли за ограду и бросили на рыжую унавоженную площадку. Из хлева выпустили десятка два худющих черно-розовых свиней, которые принялись бегать туда-сюда, шевеля рылами. Алик лежал тихо, боясь привлечь к себе внимание.

Одна свинья подошла, подергала его за штанину и вдруг вцепилась хрящеватой пастью в оголившуюся ногу. Алик закричал. Бандиты, покуривавшие вдоль ограды, засмеялись. Горбатый стоял молча и неподвижно, наблюдая за сценой страшными ввалившимися глазами. Сейчас он еще сильнее походил на пациента психиатрической лечебницы.

Так, почти не моргая, досмотрел он представление до конца и покинул площадку не раньше, чем сгрудившиеся свиньи перестали беспокоиться и волноваться, когда где-то в середине их стада начиналось судорожное шевеление.

Глава 19. В полях, под снегом и дождем…

Геннадий Ильич Карачай проснулся за столом и долго пытался сообразить, где находится и почему. Вспомнив, он поболтал бутылку, стоящую перед ним, убедился, что она наполовину полна, хлебнул и стал искать сигареты. Две обнаруженные пачки были пусты, но на полу валялись рассыпанные сигареты. Их было четыре штуки. Это означало, что выход из квартиры можно отложить на некоторое время. И то хорошо. Покидать дом не хотелось. Он был крепостью. Бункером, где Геннадию Ильичу предстояло провести остаток жизни.

Всякий раз, когда он спускался по лестнице, ему вспоминалось, как он выносил из квартиры Ольгу. Это было нелегким испытанием. И вынос тела, и хождение этим маршрутом, когда приходилось идти в магазин или выбрасывать мусор.

Пуская сигаретный дым, Геннадий Ильич провел рукой по щетине на лице и попробовал вспомнить, какое сегодня число. Не удалось. Он знал только, что Новый год настанет довольно скоро и встречать его придется в полном одиночестве. Или не встречать? Существуют способы…

Геннадий Ильич выпил еще немного чего-то крепкого, встал перед окном и посмотрел в мир. Погода была мерзопакостная. Накануне морозы сменились неожиданной оттепелью, все потекло и поплыло, в отсыревшем воздухе повис туман, оттуда моросило и капало. Тротуары превратились в непроходимые ледяные дорожки. Пешеходам приходилось протаптывать тропы по газонам и обочинам, но новые пути тоже покрывались ледяной коркой, и, простояв у окна несколько минут, можно было увидеть, как кто-нибудь падает. Одни вскакивали и спешили дальше, делая вид, что ничего особенного не произошло. Другие беспомощно ворочались, подобно гигантским жукам, опрокинутым на спину.

Когда Геннадий Ильич вез погребать Ольгу, еще стояла зима. Покопавшись в кладовке, он отыскал ледоруб, с которым когда-то ходил на зимнюю рыбалку. Все получилось, хотя два пальца на правой руке, кажется, слегка подморозил. Пустяки в сравнении со смертью.

Снося Ольгу вниз, Геннадий Ильич каждую секунду ожидал, что его застукают за этим занятием; он был внутренне готов к этому и, пожалуй, счел бы такой исход наилучшим. Но нет, никто ему не встретился на ночной улице, никто не помешал отвезти страшную ношу к замерзшему пруду и завершить начатое.

Когда он опускал Ольгу в дымящуюся черную воду, ему мерещилось, что она вот-вот очнется и пожалуется на холод. На следующий день он наведался к пруду и увидел, что полынью затянуло новым ледком, а с неба валит снег.

Теперь снег таял. Вместе с ним таял Геннадий Ильич, такой, каким он знал себя сам, такой, каким знали его другие.

Не глядя, он дотянулся до бутылки и сделал последний глоток. За окном прошел человек со срубленной сосной. Для него приближался праздник. Для всех приближался праздник. Геннадий Ильич курил одну сигарету за другой, не замечая горечи во рту, потому что она не ощущалась на фоне той настоящей горечи, которую он испытывал. Горе горько.