Люсьена - [23]

Я решила войти в лавочку, где полдюжины покупательниц в ожидании, когда ими займутся, ощупывали салат, картофель, сыр.

Одна из этих женщин была как будто знакома мне. Ей было лет сорок, и она, казалось, выполняла одновременно функции экономки и служанки. Некоторое время я соображала, где я ее видела.

При виде ее у меня сначала снова появилось приятное ощущение, хотя и не свободное от примеси беспокойства, — притом ощущение, сопровождаемое сознанием, что оно было испытано очень недавно. Вслед за тем я почувствовала, что у меня нет никаких скрытых оснований сожалеть о встрече с этой женщиной, отворачивать голову, стараться остаться неузнанной. Я подумала также о маленьком седоватом пучке волос на бородавке г-жи Барбленэ, может быть, потому, что мой взгляд упал в этот момент на стебель порея.

Но лишь когда женщина подошла ко мне и заговорила, я узнала ее: это была служанка Барбленэ.

В этой лавочке она показалась мне более полной, более розовой и гораздо более значительной, чем у своих господ. Правда, там я не уделяла ей достаточно внимания. Еще накануне я лишь мельком бросила взгляд на ее восхищенное лицо, когда она помогала мне надеть пальто.

— Вы тоже собираетесь закупать провизию для завтрака, мадмуазель?

— О нет! Я завтракаю в «Экю»… (Это было название моего отеля, лучшего в городе). Но мне нужно купить кое-какую мелочь.

— Вы устроили нам вчера настоящий праздник, мадмуазель. Даже в кухне было очень хорошо слышно. Можно смело утверждать, что наши барышни были горды своей учительницей.

— Они очень милы. Они вам сказали это?

— Не мне. Но все говорили об этом за столом.

Все — это значило семью Барбленэ, а кроме того, несомненно, г-на Пьера Февра, который, наверное, остался обедать. Я очень хотела узнать, выражал ли он свое мнение обо мне, я хочу сказать — о моей игре. Но как спросить об этом?

Служанка вышла из лавки одновременно со мной. Очутившись на улице, она сделала вид, что хочет покинуть меня, но вдруг сделалась необычайно словоохотливой как раз в тот момент, когда ей оставалось сказать мне «прощайте».

Я заметила потом, что она пользовалась своим потоком слов наподобие пращи, которую вращают все скорее и скорее, перед тем как пустить камень. И невольно начав слушать головокружительный водоворот слов о рояле, овощах, цене на яйца, о том, как хорошо быть молодой, я была поражена следующим:

— Ах, мадмуазель, часто обвиняют родителей; но когда нужно устроить счастье детей, это несправедливо.

Я очень поощрительно кивнула головой.

— Вы скажете, лучше было бы, если бы я занималась своею кухней, но меня страшно интересует знать, что вы думаете об этом браке.

— Я? Я думаю, что это пустяки.

— Пустяки, вот именно! Пустяки. Потом, скажите мне, этот молодой человек, наверное, из хорошего общества; но я не очень люблю людей, которые никак не могут решить. А вы?

— Разумеется, это нехорошо.

— Ведь он достаточно взрослый, чтобы знать, что ему нужно делать, не правда ли?

— По-видимому.

— Если бы это были мои дочери, то, уверяю вас, я живо вывела бы дело начистоту.

— Но разве вы не думаете, что дело налаживается?

— Налаживается! Что налаживается? Может быть то, что он женится на младшей? Тогда это будет некрасиво. Старшая предпочла бы все, что угодно, и я одобряю ее. Нужно заметить, что сначала совсем не было и речи о барышне Марте. У родителей всегда был план выдать замуж сначала старшую. Кроме того, если бы не представился этот случай, барыня, наверное, предпочла бы подождать еще год или два, пока г-н Барбленэ не вышел бы в отставку.

— Досадно, что обстоятельства сложились так неудачно.

— Да, досадно. Хотя вы посещаете наш дом еще очень недавно, видно, что вы уже посвящены во все. Не будь этого, я не стала бы вам рассказывать. Так естественно, что барышни ничего не скрывают от вас. Да никто и не мог бы дать им такой хороший совет, как вы.

— О, вы думаете?

— Да, да! По вашей манере говорить я вижу, что вы держитесь мнения, что с упрямцами лишь понапрасну теряешь время и труд. Конечно же, с барышней Мартой, несмотря на ее мягкий и ласковый вид, справиться ничуть не легче, чем со всякой другой. Заметьте, что я сама ужилась бы с ней гораздо скорее, чем с барышней Цецилией. Но барышня Цецилия, мне кажется, способна больше привязаться. Ведь вот барышня Марта, понятно, любит свою мать, но лишь потому, что она ее мать, ничуть не больше, чем полагается. Да, да. И потом, что тут говорить, у старшей все права. В конце концов, я вам докучаю своею болтовней. У вас и без того, вероятно, уши болят выслушивать все эти признания. Ну, до свидания, мадмуазель.

Служанка удалилась, держась середины улицы. Она совсем не походила на обыкновенную прислугу. Никто не посмел бы проявить неуважение к ней, загораживая ей путь или задевая ее корзинку, по крайней мере, в культурном городе, не переживающем периода смут.

В доме Барбленэ она до такой степени сливалась с обстановкой, что ее можно было не заметить, в рассеянности принять ее за что-то вроде мебели, способной перемещаться по зову людей. Но здесь она приобретала совсем другое значение. Пока я смотрела, как она удалялась ровным шагом по самой середине улицы Сен-Блез, я говорила себе, что в этот момент г-жа Барбленэ сидит в своем кресле, что она морщит, может быть, брови, чтобы не забыть преодолеть коварную боль, а также чтобы лучше чувствовать напряжение авторитета, который так нужен для руководства целым домом.