Льюис Кэрролл. Очерк жизни и творчества - [104]

Юмор, по выражению Честертона, вечно «танцует» между бессмыслицей и смыслом. В кэрролловском смехе элемент бессмыслицы, т. е. нонсенса, очень силен, однако не настолько, чтобы через него не просвечивал некий «смысл». Оттого, что смысл этот реализуется не столько в конкретных, реальных, привязанных к определенному месту и времени формах, сколько в более общих «матрицах» (patterns), структурах и обобщенных сказочных образах, он вовсе не становится менее выразителен. Напротив, именно это свойство кэрролловского нонсенса делает его чрезвычайно жизнеспособным и стойким к испытанию временем.

О том, что Льюис Кэрролл с детства писал стихи, мы знаем сравнительно мало. Сначала они выходили в домашних «журналах», в которых изредка участвовали и члены семьи; впрочем, чаще всего он сам выступал их единственным автором, редактором, переписчиком, иллюстратором и брошюровщиком. Эти журналы он продолжал сочинять для своих братьев и сестер даже тогда, когда стал студентом и даже оксфордским преподавателем. В это время он уже начал изредка печатать свои стихи в различных газетах, журналах, университетских сборниках. Некоторые из них, самые удачные, стали потом украшением двух сказок об Алисе; другие Кэрролл собрал в отдельные сборники, выходившие на протяжении его жизни. В нашу книгу вошла подборка из его лучших стихов, написанных в разные годы.

Пожалуй, более всего нас удивит поэма «Фантасмагория». В ней есть и тонкий юмор, и мягкая ирония, и парадоксы, присущие Кэрроллу и хорошо известные нам по его сказкам об Алисе, — но сама тема поначалу ставит читателя прямо-таки в тупик. Помилуйте, автор встречается в ней с неким — как бы это сказать? — неземным существом, а попросту говоря, привидением, которое представляется фантомом (у них, скромно поясняет он, это всего лишь вторая ступень строгой привиденческой иерархии), — и горько жалуется на свое незавидное существование. Беседа автора с застенчивым привидением развивается быстро, с самыми неожиданными поворотами, касаясь многих глубоких тем, в том числе поэзии, Шекспира и тех, кто идет к вершинам, «терний не боясь»…

Совсем в ином стиле написано одно из самых известных стихотворений Кэрролла — «Гайавата фотографирует». Чарлз увлекся фотографией еще в 1855 году (ему тогда было двадцать три года) и продолжал всерьез заниматься ею в течение многих лет. В те годы процесс фотографирования был необычайно сложен, что он и описывает в начале этого стихотворения. Однако это не помешало ему стать одним из лучших фотографов XIX века. Он сделал тысячи фотографий, снимая самых различных людей, среди которых были и такие известные, как Теннисон, Данте Габриэль Росетти, Рескин, многие ученые и, конечно, дети. Попадались ему и «трудные» модели; не исключено, что это стихотворение основано на собственном опыте Кэрролла. Поэт воспевает подвиги могучего Гайаваты, хорошо известного нам по любимой с детства «Песни о Гайавате» Лонгфелло, — только у Кэрролла герой вершит их на фотографической ниве. Но вот что приводит читателя в восторг: Кэрролл воспевает Гайавату, точно придерживаясь размера оригинала. Скажем без обиняков: русскому читателю повезло, что прославленная «Гайавата» была переведена на русский язык таким замечательным поэтом, как Иван Бунин. Не будь его перевода, великолепно передающего стиль и ритмику оригинала, мы бы не смогли оценить пародии Кэрролла. Добавим также, что в этой пародии поэт высмеивает отнюдь не Гайавату и уж конечно не Лонгфелло.

Разнообразие тем, приемов, размеров и стилей поражает читателя стихотворений Кэрролла даже в сравнительно небольшой подборке. Кэрролл не повторяется ни в чем. Вот шутливое признание — нет, не в любви! — а в ненависти к морю. Вот послание ко Дню святого Валентина, в котором поэт вопрошает:

Не можем разве мы друзей

Любить в разлуке?

Он пишет считалку до пяти, которую называет «игрой в пятнашки», где, как кажется поначалу, затевает веселую забаву с числами, однако, дочитав стихотворение до конца, мы понимаем, что речь здесь идет совсем о другом. Он вопрошает, как стать «поэтом и верный выбрать слог», и дает удивительные советы… И все это он делает, как всегда, весело, забавно, с неистощимой выдумкой. Впрочем, если вслушаться, звучит в этих стихах и глубоко личная нота; неслучайно переводчик этих стихов Михаил Матвеев как-то заметил, что из них мы многое узнаем о том «потаенном человеке», который скрывается за этими веселыми стихами.

То же свойство отличает и поэму Кэрролла «Охота на Снарка» (1876), над расшифровкой которой бьются литературоведы и переводчики (число переводов поэмы на русский язык давно уже перевалило за двадцать. Поэма «Охота на Снарка» возникла при таинственных обстоятельствах, о которых рассказывает сам Кэрролл: «Солнечным днем я шел по склону холма, как вдруг в голове у меня зазвучала стихотворная строка — одна единственная строка: „Ибо Снарк был Буджумом, понятно?“ („For the Snark was a Boojum, you see?“) He знаю, что она значила тогда; не знаю, что она значит теперь; но я ее записал; а спустя какое-то время услышал всю строфу, в которой эта строка стояла последней; и так постепенно, в нечаянные мгновения следующего года или двух возникла вся поэма, которую заключала та строка».